Летняя рапсодия [Сборник]

В глазах его мелькнуло… облегчение? А может, боль? Или то и другое? Потом вернулась отчужденность.

— А я и не надеялся, что будете.

Джози остолбенела. Так вот оно что! Теперь она видела отчетливо и ясно, чего он хочет. Он ее просто вытуривает! Что ж, насильно мил не будешь, раз прогоняет — нужно уходить.

Боль пронзила все ее существо. А я еще сомневалась, любит ли он меня, думала она с горечью, вот он — ответ! Нет.

Он просто не отваживается полюбить кого-то. Слишком боится, что его снова бросят. Прогоняет, чтобы не полюбить.

Джози смотрела на Льюка, и сердце ее ныло от тоски. Хотелось шагнуть ему навстречу и опротестовать суровый приговор, вынесенный им самому себе. Но в глубине души она понимала, что нельзя помочь человеку, который не умеет верить. А без веры у любви нет никаких шансов.

Льюк переложил сбрую в другую руку:

— Не беспокойтесь насчет вашей характеристики. Будьте уверены, я напишу хорошую. — Глаза его не отрываясь смотрели на вожжи. — И я не буду настаивать на старых сроках: вы можете уехать еще до февраля.

Джози тяжело вздохнула, стараясь сдержать слезы и сохранить хоть какое-то достоинство.

— Прекрасно. Постараюсь как можно скорее избавить вас от своего присутствия. — Она отвернулась, слезы уже текли по щекам. Нельзя, чтобы он их увидел! Она отдала ему свое сердце, и теперь единственное, что у нее осталось, — это гордость. — Пойду собирать вещи. — Джози намеревалась уехать еще до темноты.

— Консуэла! — воскликнул Льюк, открыв дверь. Он был поражен: явилась в такое время, да еще возвестила о своем прибытии стуком. Она приходила-уходила без стука, сколько он ее помнил. — С каких это пор ты стала стучать?

— С тех пор, как ты стал чужаком.

— О чем ты говоришь? — Рука его сжала дверную ручку.

— Тот Льюк, которого я знала, был умнее. Он не прогнал бы лучшую женщину, какая у него была.

Небо осветила молния, дождь волной окатил крыльцо. Лицо Льюка исказила гримаса: поссорившись с Джози, он постоянно пребывал в пасмурном — под стать погоде — настроении. Не было никакого желания принимать гостей, да еще и выслушивать нравоучения. Но не прогонять же Консуэлу в такую грозу.

— Заходи, Консуэла, а то утонешь.

Входя, она вручила ему какую-то сумку. Поставив ее на столик у стены, он помог экономке снять пальто.

— К твоему сведению, я не прогонял. Она уволилась.

— Еще бы ей не уволиться! Ты вел себя как грубиян, мешал работать, сказал, что закроешь гостиницу. — Глаза женщины сузились от гнева. — Это называется «не прогонял»?

Льюк пожал плечами:

— Через несколько месяцев она все равно сбежала бы.

— Ничего подобного, не сбежала бы, уж я-то знаю. — Вырвав из его рук пальто, Консуэла подхватила сумку и зашагала на кухню.

Льюк со вздохом поплелся за ней.

— Ей предложили работу в новом отеле, в Талсе. Нам с ними не тягаться. Жизнь на ранчо ей пока в новинку, но это быстро проходит. К Новому году захолустье барышне осточертеет, и мы будем казаться ей темной деревенщиной.

— Ясно. Ты нарисовал не Джози, а Черил. Ты переоцениваешь девушку.

— Хочешь сказать «недооцениваешь»?

Снимая чайник с плиты, экономка проницательно на него посмотрела, потом наполнила чайник водой из-под крана. Льюк мог поклясться, что иногда она специально искажает слова с какой-то тайной целью.

Поставив чайник на огонь, Консуэла повернулась к бывшему воспитаннику.

— Джози — это не твоя бывшая жена. Ей нравится здесь. — Подойдя поближе, она уставилась на него острым словно бритва взглядом. — И она любит тебя.

Лицо Льюка не дрогнуло, но внутри все перевернулось.

— Она сама это сказала?

— Зачем говорить? Каждому дураку видно. Ты тоже неровно дышишь.

Льюк не собирался этого отрицать, но ему нужно было свернуть разговор на Джози.

— Если она что-то и чувствует ко мне, то лишь потому, что жених задел ее самолюбие. А я — замена.

— Ха! — Консуэла одновременно всплеснула руками и тряхнула головой. — Ничего он не задел. Ты знаешь это не хуже, чем я.

Он знал, что Консуэла права. Просто он не осознавал этого раньше.

— Однако между увлечением и любовью большая разница.

— Да, конечно. Увлечение у человека снаружи, а когда любовь — она вот здесь. — Толстушка говорила с пафосом, возложив полную руку себе на грудь. — Когда она настоящая, многие люди это знают, но не слушаются своего сердца. Они или боятся, или упрямые, или дураки.

— Думаю, ты говоришь о каком-то другом человеке, — заметил Льюк раздраженно.

Пропустив его тон мимо ушей, Консуэла продолжала:

— Если ты позволишь девушке уехать, ты совершишь величайшую ошибку в жизни. Она тебя любит, я могу это доказать. — Кивнув на пластиковую сумку, брошенную на стол, она продолжала: — Посмотри, что там.

Льюк не мог сказать, почему его сердце вдруг застучало, а во рту появился такой вкус, словно он сжевал кусок мела. Нечто, таящееся в этой сумке, собиралось нанести ему удар.

Он взял ее в руки так осторожно, словно она могла взорваться. Потом, злясь на себя, вывалил на стол содержимое.

Какое-то шитье. Похоже на мамин ковер-одеяло, только верхняя часть непростегана. Неужели Джози с Консуэлой его распороли? Он недоуменно уставился на экономку.

— Что это такое? Что это значит?

— Джози делала тебе новое одеяло, чтобы подарить к Рождеству. Сюрприз.

Он снова стал разглядывать одеяло и теперь увидел, что кусочки ткани — другие, более яркого цвета, а строчка мельче, чем старая.

— Она оставила его, — сказала Консуэла. — Говорит, оно ей больше не нужно.

— Ты знала, что она его шьет? — Льюк продолжал удивленно разглядывать рукоделие.

Консуэла кивнула:

— Я помогла ей снять со стены старое, чтобы она могла срисовать.

— Но почему? Зачем она это делала?

Консуэла коварно усмехнулась:

— Подумай сам, Льюк. Однако быстрее шевели мозгами. Когда я уходила, она почти кончила укладываться.

Льюк вспомнил тот день, когда Джози впервые увидела ковер-одеяло, сделанный матерью. В ушах прозвучали ее слова: «Сколько любви вложено в эту вещь! Ручаюсь, вы ее чувствовали, когда им укрывались».