Лето
Шрифт:
– Да, хорошая!
– невольно поддакнул я.
– Ведь верно?
И вдруг оживился, толкнул меня плечом:
– Ты гляди - вот я тебя и моложе и с лица получше, ты не обижайся, ладно? А однако она тебя выбрала! Стало быть - не быка ищет баба, а человека!
Не совсем понимаю его, не знаю, что сказать, и бормочу:
– Разве же ты бык?
– Такова поговорка. Я, признаться, до этого раза баб не дорого ценил: "Нужна баба, как и клеть, а для бабы надо плеть", - поётся песня. А теперь - задумался: пожалуй, ведь и у нас могут образоваться женщины, подобные городским, а?
Теперь, когда
– Вот что, Егор, ты, пожалуйста, не обижайся на меня, да и на неё, ты же понимаешь...
Он меня остановил:
– Ну при чем же тут вы? Обижаться мне на себя надо - хотел, а не достиг. Нет, насчёт обид - это ты оставь, надо, чтобы ничего лишнего между нами не было, не мешало бы нам дело двигать. Я, брат, врать не буду: мне скорбно - зачем врать? И не знаю, что бы я сделал, кабы не ты это, другой... А тут я понимаю - человек на свой пай поработал, отдых-ласку честно заслужил...
Тронуло это меня.
– Спасибо, Егор...
– Ведь если друзья - так друзья!
– ответил он.
И пошли оба мы молча, вплоть друг другу. Но долгое время было мне неловко перед ним, а он, видимо, почуял это; как-то раз спрашивает:
– Ты, слышь, учить её начал?
– Да.
Смотрит на меня, улыбается и говорит:
– Ишь! А я бы не догадался, наверное.
Ясно мне, чего парень хочет.
– Она сама, - говорю, - подсказала мне.
– Ну-у?
Очень удивился и с той поры начал величать её по отчеству, а когда узнал, что она и склад книжек устроила у себя, радостно хохотал, крутя головой и гордо покрикивая:
– Вот это так! Это, брат, хорошо-о! Ежели бабы с нами будут, я те скажу - до удивительных делов можем мы дожить! Ей же богу, а?
... И вот пришла ночь нашего знакомства с людями Кузина. Весь день с утра шёл проливной дождь, и мы явились в землянку насквозь мокрые. Они уже все четверо были там и ещё пятый с ними.
Суетится в подземной чёрной дыре Милов, конфузливо одёргивая мокрую, залатанную и грязную рубаху, мигает линючими глазами и тонко, словно комар, поёт:
– Здравствуйте, гости дорогие... нуте-ка, садитесь-ка!
А сесть негде - землянка набита людями, словно мешок картофелем, она человек на шесть вырыта, а нас десятеро.
Гнедой тоже орёт:
– Ага-а, вот они!
Он выпачкал рожу сажей, дико таращит глаза и похож на пьяного медведя: поломал нары, разбивает доски ногами, всё вокруг него трещит и скрипит это он хочет развести светец в углу на очаге; там уже играет огонёк, приветливо дразня нас ласковыми жёлтыми языками. В дыму и во тьме слышен кашель Савелия и его глухой голос:
– А ты скорей раздувай, Гнедой!
Присмотревшись, видим в углу троих - словно волостной суд там заседает: солидно распространил по нарам длинное своё тело Кузин, развесил бороду, сидя на корточках обок с ним, Данило Косяков, человек, нам не обещанный и, кроме как по имени, никому не знакомый - всего с месяц назад явился он неведомо откуда сторожить скорняковский лес.
– Вот черти!
– тихонько ругался Алёша.
– Притащили кого-то, не спрося нас!
Егор тоже недоволен, сопит носом. Молча усаживаемся на землю, подстилая под себя доски, а Милов топчется, дёргая свою рубаху, и бубнит:
– Проникла
водица... разрушилась жилища-то, две зимы не жили в ней...Резво взыграл огонь, взметнулась тьма, прижалась к чёрным стенам, ко крыше землянки и дрожит, торопясь всосаться в землю.
– Святой огонёк, батюшка, обсуши, обогрей!
– весело говорит Кузин.
Савелий, пожимаясь, кашляет, а лесник, тёмный и мохнатый, словно кикимора, озирает нас маленькими острыми глазками.
– Допрежде надо выпить!
– кричит Гнедой, вытаскивая откуда-то пару бутылок водки.
– Для откровенности.
– Для храбрости!
– добавил Милов, сидя на корточках пред огнём и протягивая к нему серые руки с растопыренными пальцами.
Выпили.
Трещит, поёт огонь, качаются стены землянки под толчками испуганных теней.
– Ну, теперь определись к месту!
– говорит Кузин, чувствуя себя уставщиком.
– Надо начинать благословясь.
– Надо сразу, по-солдатски!
– шлёпая рукою по груди, кричит Гнедой, стоя посреди землянки спиною к огню.
– Ты погоди!
– пробует Савелий остановить его, но солдат, как огонь, сразу взвился, закрутился, затрещал.
– Годил, довольно! Я, ребята, желаю вам сказать, как это вышло, что вот, значит, мне под сорок, а иду я к вам и говорю - учите меня, дурака, да! Учите и - больше ничего! А я готов! Такое время - несёт оно всем наказание, и дети должны теперь учить отцов - почему? Потому - на них греха меньше, на детях...
Лесник крякнул и тоже кричит:
– Верно! У меня сын, Василей...
– Главное тут...
– тихонько стонет Мил Милыч, дёргая меня за рукав. Живём на горке, хлеба ни корки...
– Дайте мне объяснить!
– орёт солдат, дико поводя глазами, красными, как уголья, в слёзах от дыма.
– Вы думаете, они нам верят, молодые? Нисколько не верят! Так, ребята? Я - знаю! Разве можно нам верить, ежели мы - подлецы, а? Вот я, вот Кузин, али мы не подлецы?
Старик откинулся к стене и, качая головою, говорит:
– К чему ругаться-то?
– Верно!
– соглашается Гнедой.
– Это я зря, не надо ругаться. Ребята!
– дёргаясь всем телом, кричит он. Вокруг него летает лохмотье кафтана, и кажется, что вспыхнул он тёмным огнём.
– Ребятушки, я вам расскажу по порядку, слушай! Первое - работал. Господь небесный, али я не работал? Бывало, пашу - кости скрипят, земля стонет - работал - все знают, все видели! Голодно, братцы! Обидно - все командуют! Зиму жить - холодно и нету дров избу вытопить, а кругом - леса без края! Ребятёнки мрут, баба плачет...
Савелий резко махнул на него рукой и перебил речь:
– Перестань, не вой! Жизнь для всех одинакова.
– Нет, врёшь! Не для всех! Али я хуже китайца?
Освещённое красной игрой огня, худое лицо Савелия горит и тает. Глядя в нашу сторону навсегда печальными глазами, он, тихо покашливая, резонно говорит:
– Они сами мужики и наружную жизнь нашу знают.
– Дай мне сказать, Савёл!
Егор толкает меня под бок и шепчет:
– Задело солдата.
– Ну, взяли меня на службу, отбыл три года, хороший солдат. И - снова работаю десять лет. И кляну землю: ведьма, горе моё, кровь моя - роди! Ногами бил её, ей-богу! Всю мою силу берёшь, клятая, а что мне отдала, что?