Лето

Наверное, именно потому, что мне захотелось, чтобы ее увидела моя мама, и потому, что она принесла нежность в мой дом, она внезапно сказала мне:

— Знаешь, как-то раз, когда я была маленькой, я подарила матери букет цветов. Она оторвала от стеблей все бутоны и спросила: «Ну и зачем мне это?»

Она замолчала. Ее глаза наполнились слезами. Подбородок дрожал. Мне самому так не хватало материнской нежности, что захотелось коснуться ее руки. Мы могли бы заняться любовью, как двое растерявшихся детей.

— А как ты? — спросила она меня.

Мне хотелось положить голову ей на грудь и слушать, как кричат ласточки. Я принес ей еще рюмку порто.

— Я не знаю, зачем я родилась на свет. Я выросла в пустом доме. Родители думали только о своей жизни. Они меня бросали одну на всю ночь. Моя мать не замечала никого, кроме моего отца. Каждое ее слово, каждое движение — все было только для него. Она была им околдована. Она могла пройти мимо меня и не заметить, могла за целый день не сказать мне ни слова. Никто не беспокоился обо мне. Они возвращались на рассвете, пьяные от счастья. Смех моей матери разрывал мне сердце. Ни разу она не зашла ко мне в комнату, чтобы поцеловать меня на ночь. Зато она покрывала поцелуями тело моего отца и при этом так ужасно стонала… В четырнадцать лет я весила восемьдесят пять килограммов. Я проглатывала все, что попадалось мне под руку. Стоило им уйти, я начинала опустошать шкафы и холодильник. Я ела варенье руками прямо из банок, поглощала килограммы сырого мяса. Ты заметил растяжки на моих ягодицах? Это не следы от ремня. Поверь, я бы предпочла, чтобы мать меня била, чем такое безразличие. Но я была пустым местом. Никогда ни взгляда, ни ласки… А через какое-то время у меня началась анорексия, я больше не могла проглотить ни куска. От любой еды меня выворачивало наизнанку. Я весила тридцать пять килограммов. Меня положили в психиатрическую клинику. Тогда социальные работники забеспокоились, и мою мать лишили родительских прав. Я провела в клинике полгода, глотая таблетки, в компании полусотни сумасшедших. Я была уверена, что я тоже сумасшедшая. Моя мать внушила мне, что я эгоистка, злая и думаю только о себе. Это правда, Поль. Я чувствовала себя виноватой в том, что всегда была жестокой и бесчувственной. И что вообще родилась на свет. Я была одна на свете, никто меня не ждал и не любил. Я всем была обузой.

Она замолчала. Ее взгляд стал совсем неподвижным. Только в белом от жары небе кружились в умопомрачительном танце птицы.

— Я больше не приду, Поль, — произнесла она, — ты тоже меня не понимаешь.

Я подумал, что только что мне одному было дано прикоснуться к вечности. Я был не настолько пьян, чтобы позволить ей уйти вот так, из-за недоразумения.

— Может, мы слишком хорошо друг друга понимаем… Я не хочу страдать. Почему тебе нужно только мое тело?

— Мне нужно намного больше, Сильвия, — решился ответить я.

Я почувствовал, что мои слова приобретают другое измерение. Все спокойствие летнего неба вошло вдруг в меня, беспечность крыш, вечеров.

— Для меня это слишком много, — прошептала она, — я больше не вернусь.

Я никогда не видел в глазах женщины такой жажды любви и такой тоски. Она позволила мне прикоснуться к ее волосам, к ее щеке. В эти несколько секунд мы дали друг другу столько любви, что ее хватило бы на двадцать лет. Мы оба это знали.

Теперь она могла уходить, потому что между нами была эта терраса, это лето, которое не подвластно даже самой смерти. В груди ее было живое сердце, свидетельством тому были ее слезы. Если бы она захотела, мы могли бы здесь остаться. Я бы принес еще порто и выслушал ее.

Она оделась и сбежала по лестнице.

Зачем она приходила? Почему она выбрала меня для того, чтобы выплеснуть всю свою боль, всю лавину тоски? Зачем села на террасе с видом на море и вдруг все это рассказала, словно не замечая моего присутствия, а потом так быстро ушла?

Восемьдесят пять килограммов… Психиатрическая клиника… Вся эта боль… Как же она стала такой, как сегодня, такой красивой? Рассказала ли она о своем детстве Альтона? Плакала ли при нем? Все было так, как будто до этого мы не занимались любовью, как будто у нас не было тел. Так кем же я был для нее? Просто тем, кто может утешить? Старшим братом? Неважно, главное, что она вернулась.

Я кружил по квартире, словно лев в клетке, моя голова пылала от вопросов, и вдруг я заметил ее сумку. Она положила ее где-то в углу гостиной, когда пришла, а потом забыла о ней. Наверное, она уже далеко. Это была ее пляжная льняная сумка, расшитая разноцветным жемчугом. Все ее тайны были здесь, передо мной. Имел ли я право рыться в ее вещах? Конечно же, нет. Но я не смог устоять.

Одно за другим я выложил на диван все, что было в сумке: пляжное полотенце, щетку для волос, крем для загара, зеркало, масло для загара, заколки, купальник, кошелек, темные очки. Мое сердце остановилось — на самом дне была ее рукопись. Я моментально узнал красную обложку тетради, которая лежала у нее на коленях в тот день, когда мы встретились там, на скалах.

Я пошел и выпил два стакана ледяной воды. Какое-то время я ходил вокруг ее тетради, не находя в себе смелости открыть ее.

На первой странице было написано название — «Спагетти под томатным соусом», прямо под ее именем — «Сильвия Белуччи» — внизу страницы стоял ее адрес. Я проглядел несколько страниц, очень быстро, на одном дыхании, словно она могла вернуться и застать меня на месте преступления. Я узнал ее почерк, изящный и плотный, ее резкие слова. На каждой странице она оскорбляла свою мать и взывала к любви. Это был не роман, а крик ее плоти, каждый ее нерв пульсировал в этих, самых далеких глубинах ее памяти. За каждым словом чувствовалась истерзанная женщина, которая только что ушла отсюда.

Я посмотрел в ее тряпочную сумку. Там не было никаких ключей. Я вспомнил, что, когда она уходила, у нее на плече висела еще одна маленькая сумочка.

Я еще раз посмотрел на адрес и, ни секунды не раздумывая, выскочил на лестницу. Она жила в хорошо знакомом мне квартале, мальчишками мы часто играли там в футбол. Я легко нашел сначала улицу, потом дом и поставил машину в ста метрах от него. Маленькие загородные домики, деревья повсюду, запах скошенной травы — все напоминало о деревне.

Ржавая входная дверь в подъезд была распахнута, наверное, так оно и было всегда, она выходила в парк, заросший низким кустарником и полевыми цветами. В глубине парка, среди темной зелени каштанов и высоких акаций виднелась какая-то постройка, а еще выше — нежный, успокаивающий свет неба, какой бывает летними вечерами, как только спрячется солнце.

Все это напомнило мне одну из картин Магритта, которая всякий раз, когда я вновь ее вижу на открытке или в книге, приводит меня в сильное волнение. Может быть, я всегда предчувствовал, что тот дом и тот парк однажды встретятся на моем пути в тот момент, когда моя жизнь будет столь насыщенной, что я лишусь сна. Мой сон был в глубине этого парка.

Этот дом, должно быть, был очень красивым в прошлом веке. Сейчас он казался заброшенным.

Я прошел вдоль ограды и нашел тропинку, что шла вдоль канавы с водой. Я оказался прямо позади дома. Крадучись, как волк, я подошел к нему как можно ближе и спрятался за огромным кустом ежевики.

Все ставни первого этажа были закрыты. Ставни второго были тоже прикрыты, так, чтобы пропускать свет и защищать от жары, которая несмотря на то, что приближался вечер, все еще была удушающей.

Когда-то фасад дома был, наверное, желтого или розового цвета, но сейчас он выглядел грязным и грустным, штукатурка на стенах вздулась от влажности.

Мне не пришлось долго ждать. Я слышал, как внутри говорила женщина. Я узнал ее голос. Она говорила не замолкая ни на минуту, так же, как час назад у меня, но интонация была другая, спокойнее и даже, кажется, веселей. На своей террасе я слышал только страдание и одиночество. Иногда ей односложно отвечал чей-то глухой голос. Альтона.

Какие-то отдельные слова долетали до меня, несмотря на шум воды, что-то о еде, о покупках в супермаркете. Обыкновенный разговор близких людей, которые встретились вечером за столом, где царят нежность и доверие. Вокруг был такой покой, в этом парке, да еще это летнее небо — я невольно почувствовал боль. Я прятался в колючках, и мое сердце истекало кровью. А она была такая же спокойная и умиротворенная, как небо.