Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)

Иероглифы на этикетке ничего ему не сообщили, а вот с обратной стороны сквозь толстенькое стекло и чайно-золотистую жидкость просвечивала местами более-менее понятная латиница, из которой Войд разобрал несколько всем известных словечек и… И вдохновился. Он понял, что, если сейчас свезет (а почему бы и нет? Обстоятельства, вообще говоря, располагают), если свезет, он вознаградит себя за все лишения, и моральные, и материальные, что выпали сегодня на его долю. Он, набравшись наглости, распечатал бутылочку, вдохнул горячий аромат, то ли коньячный, то ли бальзамический, повертел в наслаждении головой и сунул бутылочку под нос Ане:

– Энни, а неплохо бы под кофеек? Эксклюзивная выпивка тут у тебя пропадает. Глотнем?

– Глотнем, – согласилась Аня в надежде, что благодаря дивному напитку, чем бы он там ни оказался, она согреется и перестанет дрожать как нервный цуцик. Что слезы, если и не войдут в берега, то перестанут переливаться через край, и что аденоиды примут нормальные размеры, и можно будет дышать носом, а не ртом. И что Войд, «глотнув», наконец отвяжется и отправится домой, пока еще транспорт ходит. А так как Эм-Си Мария спала или делала вид, что спала, то некому было предостерегающе кривиться и подмигивать Ане за спиною Войда. Поэтому Аня, с некоторой даже надеждой в голосе, повторила: – Глотнем.

– Отличненько, – обрадовался Войд, достал из решетчатой сушилки первые попавшиеся стаканчики и, не озабочиваясь размышлениями о допустимой дозе неизвестного бальзамчика (которая, между прочим, вполне отчетливо была обозначена на контрэтикетке и составляла чайную ложку), наплескал порядочно, почти до половины, и сунул стакан Ане в руку, пока та, не дай бог, не раздумала.

Они выпили: Войд одним махом, а Аня рассеянно отхлебнула, но жгучий вкус ей понравился, определенно понравился, и травяное послевкусие тоже, и она, не торопясь и смакуя, допила до дна и кофе уже не захотела. Согревал и расслаблял напиток замечательно. Голова немного кружилась, но не так чтобы очень, злой туман этого дня опадал хлопьями, разлезался по углам, и тварный мир снова становился мил, и дождь за стеклом казался благостью, теплым душем, под который хорошо бы встать, раздевшись донага, и раствориться в струях, и раскинуться теплой прозрачной глубокой лужею, озерцом. И пусть купается в этом озере кто пожелает, кто возжелает, потому что сама лужа – сплошное желание, и щедрое, и жадное, так и плещется в гостеприимном нетерпении.

– Энни… – хрипло прошептал Войд, сто лет уже готовый утопиться в щедротах Аниного тела, – Анька, иди ко мне сейчас же… А то я умру.

Аню взметнуло высокой горячей волной, и она оказалась в объятиях того, кто по случаю оказался рядом и пожелал ее, пожелал погрузиться в жадную, всеприемлющую бездну, и бездна приняла пришельца с готовностью и благодарно…

Что эта девушка вытворяла… Что эта девушка вытворяла! Уму непостижимо. Войд счел, когда уже способен стал соображать, что любовный опыт его существенно обогатился, и он сделался горд собой. С другой стороны, когда схлынул девятый вал, но до конца бури было, судя по Аниным выходкам, еще далеко, Войд, вполне еще дееспособный, спасибо бальзамчику, задал себе вопрос: а так ли уж неисчерпаемы его ресурсы? И что станется с его мужской состоятельностью в будущем, если сегодняшний праздник плоти будет длиться и длиться? А наплевать, решил он. И наплевал, проявив тем самым благородство по отношению к исстонавшейся менаде, что, раскидав руки-ноги, трепетала томным алчущим лоном, и снова пустился во все тяжкие, пока сон не постиг их одновременно, глубокий и звездный, словно космос.

…Нельзя сказать, чтобы утро началось в теплой, дружественной обстановке. Аня предпочла бы проснуться в других объятиях и потому зла была, но не на Войда, как ей того хотелось бы, а на себя, любимую. Она поджимала губы, и стеснялась, и краснела, и пинала ногой что ни попадя, но в вынужденном утреннем общении с Ромчиком за дипломатические рамки не выходила, потому что была девушкой в целом разумной и понимала, что потерянного не воротишь. И, в конце концов, о потерях вполне можно умолчать, чтобы не травмировать Никиту, который, между прочим, где-то до сих пор шляется и, надо сказать, вел себя вчера омерзительно, как взбесился и с цепи сорвался. Но ради ее ночного прегрешения, о котором он, будем надеяться, никогда не узнает, да простится ему, так уж и быть.

Аня сушила ломтики хлеба на сковородке, чтобы подать к утреннему кофе тосты с сыром. Что же касается Войда, то он шуршал каким-то пакетом, валяющимся на столе, вслух мечтал о яичнице с помидорами и о сливках к кофе, а втихомолку, оглядывая Аню сзади и восстанавливая в памяти некоторые особенности ее телосложения, тестировал свой организм на предмет восстановления мужских способностей и результатами особенно доволен не был.

Аня переворачивала ножом куски хлеба на сковороде, когда зазвонил телефон. Но звонил не раскаявшийся и поджавший хвост Никита, а работодатель, выражавший свое удивление тем, что заказанный Ане реферат еще не готов, не представлен, и желавший услышать от Ани, что он, по ее мнению, должен сказать заказчику. Компьютерные неполадки, объяснила Аня, в связи с перебоем в подаче электричества. А осталось-то чуть-чуть, самая малость, и к вечеру, ей-богу, будет готово.

– Какие неполадки? – влез подслушивавший Войд. – Может, я быстро сделаю? Что стряслось-то?

– Никита воткнул в розетку новый чайник, все замкнуло, и полетел блок питания, – грустно поведала Аня.

– Этот, что ли, чайник? Так он сам чайник, твой Кит. Это же американская штуковина, а там напряжение сто десять, а у нас двести двадцать, если ты, подруга, знаешь. Полетит тут… А блок питания… Подумаешь, блок поменять. О чем Кит думает? Разучился, что ли? Давай я сам в два счета поставлю тебе блок, Энни, и трудись себе, девушка, за денежку.

– И ничего ты сейчас не сделаешь, потому что нет нужной детали. Блока этого самого, – махнула рукою Аня.

– Ну конечно, нет, – потряс он пакетом, в котором по дурной своей привычке все хватать беспардонно копошился, рассуждая о яичнице с помидорами. – Чего не спросишь, ничего у тебя нет. Ты понятия не имеешь, что у тебя в доме есть, чего нет. Вот это что, по-твоему? Блок и есть, новенький, только коробка помята. Ты на ней случаем не сидела?

– Нет, – ответила Аня и не стала задавать вопроса, откуда взялся блок. Потому что слишком очевиден был ответ на этот вопрос. Потому что она заметила на столе ключи на самодельном брелоке, который Никита собственноручно изготовил из карабинчика с кольцом и кусочка подаренной ему кем-то настоящей, в два сантиметра толщиной, кожи гиппопотама. Одним словом, Никитины ключи. – Войд, – еле вымолвила она окоченевшими губами, – он был здесь ночью и… И он все видел.

Эм-Си, подтверждая, грустно перекосилась, сморщилась и стала похожа на отощавшую к старости гориллу.

* * *

Выбранный очаровательницей Жанарой наимоднейший диск-бедлам «Космика» располагался на берегу Невки, то есть на порядочном удалении от обуховских лабиринтов. Поэтому денег извозчик, накрутивший кренделей по переулочкам один другого темнее, стребовал много. Немалую сумму взимали и при входе в танцевальное заведение. Девушек в сопровождении кавалера пускали, правда, бесплатно, но, по Никитиному непросвещенному мнению, за такую цену с собой можно было бы привести отплясывать и целый гарем-кордебалет. Одним словом, только-только он возомнил себя чуть ли не крезом, как вот уже снова сделался аспирантом-голодранцем с последними бумажками в кармане, и под теменной костью тошно запульсировал сигнал – рекомендация перейти в режим экономии.

Плясал Никита, тем не менее, самозабвенно, дельфином играл в жестко мерцающем море светомузыки и во всю выделывался перед темноволосой раскосоглазой феечкой, созданием с запросами вполне земными, но оттого не менее притягательным. Никита отдавал себе отчет в том, что его подцепили на вечерок ради приятного времяпрепровождения, но в настоящий момент это его более чем устраивало. И он с нетерпением ждал должного последовать приглашения провести остаток ночи в интимной обстановке. И оно последовало, это приглашение, последовало, когда, казалось, воздуха в танцевальном зале не осталось ни кубического миллиметра, и в легкие теперь попадали и разбегались в кровотоке многоцветные вспышки софитов, лазерный дождь, хлопающие тугой парусиной децибелы и волны притягательного, возбуждающего и напрочь отключающего мыслительные способности запаха любовного брожения, источаемого молодыми телами.

– Отдохнуть не хочешь? – прильнула к нему в танце Жанара и коснулась нежными губами уха. – Я здесь живу не так далеко. Пройдемся? Здесь все равно скоро начнут разгонять. Сначала вежливо, а потом – не очень. Так пойдем? Обещаю приятное завершение вечера.

– Ничуть не сомневаюсь в приятности, – куртуазно ответил Никита, сгреб девушку за талию и, плечом рассекая пляшущую стихию человеческую, потащил ее к выходу.

Шли медленно по осенней ночной темени, огибая пресноводные заводи с тонущими флотилиями листвы и в ходьбе соизмеряясь с возможностями хрупких каблучков Жанары, длинных и тоненьких, как лучики, на которых только и плясать, только и порхать, едва касаясь танцпола, а не гвоздить грубую материю асфальта. Но когда все же Никита в нетерпении срывался на более привычный ему жеребячий скок, феечка, коварное создание, останавливала его за руку, прижималась, распахнув плащик над декольте, и целовала сквозь лукавую свою полуулыбочку словно через шелковый платочек.