Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник)
Шрифт:
– Как поживаете, Гофман?
– Вашими молитвами, фрау Шаде, – низким мальчишеским альтом с готовностью ответил Гофман. – Почти благополучно поживаю.
– Что означает «почти»? – уцепилась за слово, как за спасительную соломинку, фрау Шаде.
– Это означает, что ко мне пристают, – поведал Гофман, иронически улыбнувшись.
– Сексуальные домогательства? Но вы же, по-моему, в одиночной камере? С чьей стороны?
– Да ничего подобного, фрау психолог! У вас игривое воображение, как я погляжу, – насмешничал Гофман, а потом снизошел до объяснения: – Хотя в каком-то смысле вы правы. У нас тут режиссер объявился. Вольнонаемный. Создает в тюрьме театр. Многим эта затея нравится, особенно обитателям нашего шестого корпуса, для которых он на многие-многие годы, а то и пожизненно стал родным домом. Ну, они и заделались актерами – все развлечение. Только вот дам не хватает, актрис. Вернее сказать, их вовсе нет. Дам в пьесах приходится изображать
– Мне кажется, – решилась высказать свое мнение фрау Шаде, – мне кажется, более того, я уверена, что вы хороший и даже талантливый актер, Гофман. Вполне возможно, что ваше место на сцене.
– Среди преступников много великих актеров, фрау Шаде, и вам, как психологу, это должно быть хорошо известно, – менторским тоном ответил Гофман. – А что касается меня, то. Фрау Шаде, уверены ли вы, что мне нужны зрители? Я так не уверен. Я уже не так молод и тщеславен, чтобы выставлять себя напоказ, душу вкладывать в лицедейство, тратить колоссальные усилия на то, чтобы мою персону заметили и лицезрели. К тому же в зрительном зале обязательно найдется сладкоежка, и, боюсь, не один. Он будет шуршать обертками от конфет, грызть карамельки и отвлекать внимание почтенной публики от моей персоны. Я лучше сам буду таким зрителем с конфетой. Публика пусть и раздраженно, но будет глядеть на меня, а не на того, кто в мученьях умирает на сцене, и многие позавидуют, что у меня нашлась конфетка.
– А вы говорите, что не тщеславны, Гофман, – пожала плечами фрау Шаде, выслушав сей монолог. – Вы мало того что тщеславны, вы, я бы сказала, извращенно тщеславны. О том же можно судить и по стилю вашей рукописи.
– Так вы прочитали? – живо спросил Гофман. – Благодарю вас, фрау Шаде! Весьма вам признателен, честное слово! Рад, что не зря трудился.
– Это моя обязанность – читать то, что пишут заключенные, – сухо ответила фрау Шаде, – и делать выводы о психологических особенностях авторов.
– И только-то? Ах, как жаль! – с наигранной горечью воскликнул Гофман. – А я-то надеялся поразвлечь вас. Я-то старался, чтобы чтение вышло занимательным и не утомительным. Я старался, чтобы почерк мой был разборчив и аккуратен, дабы не утомлять ваших милых глазок. Ах, жестокая фрау Шаде, вы ранили меня в самое сердце.
– Не надо паясничать, Гофман. Что бы вы там ни говорили, а самое вам место на сцене. Если не в трагедии, так в низкопробном водевиле, – рассердилась фрау Шаде и замолчала ненадолго, но, устыдившись собственной неблагодарности, добавила: – Если честно, я с большим интересом прочитала ваш «манускрипт». Этот интерес был не только профессиональным, но и чисто читательским. У вас бойкое перо, Гофман. Что бы вам не продолжить заниматься писательским трудом? Вам ведь еще долго находиться в этих стенах.
– Ну да, ну да. Я не отрицаю возможности того, что мне придется здесь задержаться. Печальные обстоятельства-с. Не повезло. Случается. Но если вы были внимательны, фрау Шаде, то заметили, что я на некоторых страницах моего сочинения жалуюсь на физическую усталость. Рука устает чрезмерно. Я бы и написал еще том-другой, но только не шариковой ручкой. А к компьютеру меня по каким-то совершенно непонятным причинам не допускают. Боятся, наверное, что я способен позаимствовать жесткий диск и изготовить из него отмычку ко всем замкам нашей прославленной тюряги. Такие недалекие люди! Или думают, что я каким-то невероятным и фантастическим образом способен подсоединиться к Мировой паутине, взломать коды какого-нибудь, на мой взгляд, чрезмерно разжиревшего банка и ограбить его.
– Я полагаю, вы дали им повод так думать, – слегка улыбнулась фрау Шаде, улыбнулась тепло, неожиданно для себя. – Но все же, Гофман, вы слишком деятельны, чтобы сидеть сложа руки. Разве я не права?
– О-о, я пробовал, фрау Шаде, – оживился Гофман, – конечно же, я пробовал, не сомневайтесь. Вы же, безусловно, знаете, что в тюрьме есть кое-какая работа. Я даже сыскал кое-что для себя интересное. Они тут, представляете, организовали чуть ли не дом моделей! Выпускают кое-что из натуральных материалов. Майки, например, из хлопка, а на майке надпись «Заключенный», к примеру. В Берлине такие майки, говорят, нарасхват. Их теперь, кажется, даже в Гамбург экспортируют. Но наносить рисунок на майки мне, честно говоря, быстро прискучило. Поэтому я пошел в скорняки и стал шить сумки, кошельки, ремни и башмаки из натуральной свиной кожи. Это мне пришлось по вкусу. Особенно изготовление сумок. Такая работа требует творческого полета, фантазии и аккуратности. У меня все это,
не скрою, имеется в наличии. Но только недолго я радовался. А лишь до тех пор, пока в мастерскую не принесло дурака Клотца. Увидел он у меня в руках скорняжную иглу да шило на верстаке и как заорет. Все подумали, что я его иголкой пониже спины угостил. А я не угостил, я сдержался, но потом об этом пожалел, так как меня в мастерскую по его настоянию больше не пустили. Ну что ему за дело, скажите, фрау Шаде?! Он что, главный надзиратель? Он же какая-то сошка, муравей на побегушках, если не ошибаюсь. А какие у меня получались сумки!.. Загляденье. Любая модница была бы счастлива приобрести такую сумку. Я с помощью пробойничков разных диаметров, круглых и овальных в сечении, делал на тонкой замше кружевные узоры. Представляете себе, какая красота выходила? Я и ботинки украшал такими кружевами. Берлинки многое потеряли, уверяю вас, а все из-за Клотца. Чертов колбасник, враг искусства!– Да-да, я слышала об этой истории, – кивнула фрау Шаде, – у вас ведь внеочередной обыск был?
– Чертов Клотц. Все он. Ущемляет права заключенных. И что им понадобилось искать в моей камере? Ума не приложу, – лицемерно пожал плечиками Гофман.
– Так-таки и нечего было? – недоверчиво подняла брови фрау Шаде.
– Да ведь не нашли ничего, – развел руками Гофман. – И опять я оказался виноват. На этот раз в том виноват, что ничего не нашли. Каково? Так я и остался не у дел и придумал писать сочинение. Семейную историю, так сказать. А пока писал, размышлял кое над чем, делал кое-какие выводы. Поэтому, боюсь, местами моя история не только слишком сентиментальна, но и неприятно нравоучительна. Но уж лучше такая история, чем гнусный боевик или там триллер, где персонажи, такое создается впечатление, говорить-то не умеют, все какие-то умственно отсталые и крайне неуклюжи. Столько шума создают, что треск в ушах. И обязательно появляется некий супермен и всех разбрасывает, как котят. Подумаешь, большое дело – справиться с убогими! И во имя чего? Это частенько остается непонятным. Или, может, я недостаточно сообразителен, чтобы понять? К тому же супермен обязательно влюбляется в непроходимую дуру, которая ему по ходу дела только мешает. И из-за этой неземной страсти гибнет уйма ни в чем не повинного народу, подвернувшегося под горячую руку нашему влюбленному. Тьфу ты, наказанье какое! Простите, фрау. Я хочу сказать, что выдуманные истории уступают подчас были. То, что мы называем реальностью, загадочней и многообразней любой выдумки. Это не ново, вы скажете. Согласен, стара истина. Но. Кабы все умели видеть!
– Вы претендуете на такое умение, Гофман?
– Что вы, фрау! Такое дается только избранным. Не понимаю, правда, по какому принципу они избираются. Наверное, ни по какому.
Лотерея это, – вздохнул Гофман. – Но я-то, по крайней мере, сознаю, что мир не столь скучен, каким кажется. Даже и в тюрьме. Некоторые вот писателями становятся.
– Так, значит, продолжение следует? – спросила фрау Шаде.
– Как скажете, дорогая фрау, как скажете, – промурлыкал Гофман и зажмурился так, что стали виднее морщинки у глаз, выдававшие порою его истинный возраст. – Только продолжу я в частной беседе, если вам интересно. По причинам, о которых я уже сто раз говорил. Руку берегу. Вдруг еще пригодится.
– Я готова вас слушать, Гофман, – промолвила фрау Шаде, подпавшая под обаяние собеседника, – ведь, насколько я понимаю, ваше сочинение – это прелюдия к рассказу о вас самом.
– Вы не ошиблись, фрау, – кивнул Гофман, – я расскажу кое-что и о себе. На чем там обрывается мой шедевр?
– Вы закончили смертью Марии и Франца.
– Да-да. Я их ни разу не видел, к сожалению. Они погибли еще до того, как я родился. Франца я видел на фотографиях. Мне говорили, что фотографии не передают его особой мимики, так располагавшей к нему людей. Мне остается поверить на слово.
– Ваше имя ведь тоже Франц, не так ли? Это имеет отношение к…
– Ну, конечно же, фрау Шаде. Меня назвали в честь дедушки. Так вы позволите продолжить рассказ?
Фрау Шаде давно уже сменила напряженную, предназначенную для официальной беседы позу на гораздо более свободную, чуть ли не интимную. Она скрестила ноги под стулом, облокотилась на стол и положила подбородок на переплетенные пальцы. Глядя прямо в глаза сидевшему перед ней маленькому человеку, она кивнула в знак того, что готова слушать.
Гофман тоже уселся поудобнее, предварительно немного поелозив на стуле. Он закинул ногу на ногу и обхватил руками колено. Детский его ботинок слегка покачивался, подрагивал, словно кончик кошачьего хвоста. Он снова зажмурился на секунду, потом наклонил голову и произнес:
– Так слушайте.
Глава 12
Ты еще ничего не знаешь о всеистребляющей боли жизни. Природа жестока к нам, она печется и заботится лишь о своих здоровых детях, а больных она покидает, и более того – обращает все виды грозного оружия против самого их существования.