Лев, глотающий солнце.

— и н а я цивилизация Володя… А тело одухотворенного сознания…

И тут э т о произошло. Филиппов у в и д е л стаю сверкающих золотых искр, они вибрировали, переливались, они то окружали всю Анну, то сосредоточивались только у ее груди. Невыносимая, нечеловеческая тяга к ней подняла его со стула, он, точно во сне, сделал несколько шагов и оказался с ней совсем рядом, он протянул руки к сверкающим танцующим золотым блесткам, схватить их, удержать, вобрать в себя, все, все до одной, золото, золото, золото, вот она — тайна алхимии, в сравнении с ней все банки мира — только сатанинская усмешка, великая тайна, она здесь, он тянул руки, но искры проходили сквозь его пальцы, точно у него не было плоти, они дразнили и танцевали, они кружились, подрагивая и вибрируя, словно живые.

Золото, золото, мое, мое, он уже тащил ее в постель, тело ее дрогнуло, изогнулось навстречу его телу, золотые крохотные бабочки вылетали и вылетали, он ловил их, он хватал их мерцающую стаю, но они не давались ему в руки, они садились на ее обнаженную грудь, шею — он царапал ей кожу, они на секунду запутывались в ее повлажневших прядях — он рвал ей волосы, но, золотисто смеясь, они ускользали из его скрюченных пальцев…

Быстро темнело, и золотые искры вдруг, соединяясь, зажглись нежным светло-малиновым светом

— Не могу-ууу без тебя-яяя, не могу-ууу.

Он очнулся. Анны не было рядом. Он прислушался: шумел душ. За окном чирикали городские воробьи. Разве уже утро? Анна в ванной выключила душ и вдруг стала напевать что-то незнакомое своим переменчивым, то глубоким женским, то высоковатым, полудетским голосом.

И черный мрак навалился на Филиппова: е щ е поет, птичка золотая…

64

Утром, в понедельник, он снова увидел банкира: джип его с ревом затормозил у ворот института. Даже секретарша Карачарова, анаконда, вылупилась из окна приемной — что за шум?! — но тут же спряталась, а, понятно, понятно…

В одиннадцать вызвал Карачаров. У меня вот какое к вам дело, Владимир Иванович, тут, пришел ко мне врач с симпатичной и немодной теперь фамилией Красный, Лев Петрович Красный. И предложил мне, знаете что?

— Что? — Филиппов старался сделать приветливое лицо. Ничего не получалось.

Из его расширенных зрачков сочилась тьма. Уже несколько дней, как мрак поселился в его душе, постепенно заполняя все ее, самые дальние уголки и заливая черной своей тяжелой водой все щели и впадинки …

И Филиппов стал смотреть вниз, на давно не обновляемый пол, уже не прилично потертый для кабинета директора института, над полом зависла большая черная бородавка, она оттягивала правую щеку Филиппова, оттягивала все сильнее, сильнее, и щека вдруг стала отслаиваться, как тесто, он потянул ее рукой и ладонь ощутила липкую податливость массы, которая уже свешивалась к старому паркету, норовя на него упасть…

…— пирамиду? — Пораженно переспросил он.

Ну да, ну да, похохатывая, объяснял Карачаров, вы же сами, конечно, знаете об уникальных свойствах пирамиды, у нее внутри иначе течет даже время, вечную молодость приобретем, Владимир Иванович, а? А, может быть, Карачаров поднял ввысь серый указательный палец, и гениальность, а? А здоровье, здоровье… в общем, спонсором станет банк, а Лев Петрович все сам разработает и пирамиду построит.

— Где?! — Филиппов решил, что беседа с шефом ему просто напросто снится.

— Сразу за коттеджами академиков, там возвышенность, прекрасное место для большой пирамиды. — Карачаров как-то воровато глянул в окно кабинета. — А главное, она станет нас очень хорошо кормить, да что кормить, просто озолотит нас, батенька! Уж поверьте мне!

По-прежнему ощущая все услышанное как сновидный сюрреализм, Филиппов покинул стены института и пошел побродить по Академгородку.

Лев Петрович Красный, Лев Петрович Красный, шел и бормотал он. В другом городе прохожие приняли бы его за помешанного, но здесь, на асфальтированных дорожках научного городка, такие, о чем-то рассуждающие сами с собой ученые — не редкость. Никто из старожилов и не обратил на Филиппова никакого внимания; только в проехавшем «Мерседесе» один из короткостриженых сказал другому: «Глянь, Петруччио, на того вон джинсового мужика. Ученый! Идет, сам с собой балаболит. Они все тут малость тронутые». Но в голосе говорящего звучало не презрение, а восхищение, однако, этого Филиппов даже не мог предположить. Иномарок он принципиально старался не замечать, такой нестерпимый зуд зависти вызывали они у него в мозгу.

Лев Петрович Красный, глухо бормотал он. И вдруг приостановился: «Красный Лев.». У него резко изменилось выражение лица. Это же значит, простучало в голове, что я дошел!.Это был он! Певчая птичка моя в ванной ты не догадываешься о том, что носишь в себе! Остается только овладеть. Но как, к а к овладеть?! Только стать е ю. Полностью стать. Чувствовать, что я не Филиппов, а Кавелина Анна. Вот, я уже иду ее походкой, ага, так, наклоняю голову, улыбаюсь… Я — Анна Кавелина. Я— Анна Кавелина. И тогда в момент ее физической смерти, я овладею тем, что так долго искал. О смерти Анны он подумал как о чем-то само собой разумеющемся. И снова стал ощущать себя только Филипповым Сутуло побрел. Снова остановился. В ней никогда бы не было ничего, если бы не я. Трансмутация произошла только благодаря мне. И то, что получилось, не только ее, но и мое! О н о возникло только в н а ш е й с ней страсти. Значит, если она покидает наш бренный мир, все то, что в ней, должно принадлежать мне. Но как забрать? Если я становлюсь ею и… Я поймаю э т о в миг ее смерти. Только не пропустить.

Все последующие дни Филиппов походил на безумца.

Марта, глядя на него, перешептывалась с Ольгой. Заехал как бы между прочим старик Прамчук. Наверное, Ольга позвонила ему. Собака соседей шарахнулась от Филиппова и завыла.

Т о л ь к о н е п р о п у с т и т ь.

Он позвоним Карачарову, попросил несколько дней отпуска. Болею. Тот согласился, посмеялся в трубку

— Не пропустите, Владимир Иванович, начало строительства! Не каждый век пирамиды возводятся, а!

— Да, да, — пробормотал, — именно, именно — не пропустить…

К Анне он поехал днем. Был уверен, что она — дома: вчера подала заявление об уходе. Филиппов узнал об этом от институтского слесаря. Тот, проходя мимо, произнес: «Карачаров заявление Кавелиной подмахнул … Вот и мне уже здесь больше делать нечего» Филиппов глянул на него ошалело и сначала ничего не понял. Но, когда сообразил — Анна — то уволена! — рванул к ней домой.

В голове его плясали черные и вертлявые «еще» и «уже», сначала они просто скакали по его мозгу, потом стали тянуть — каждый на себя — ось, на которой крепились две, испещренные кратерами и узкими извивами, мягкие полусферы, тянуть так сильно, что ось страшно зазвенела и, казалось, вот— вот разорвется…

Однако Анны дома не оказалось… Тогда Филиппов, звякнув к старику — соседу, забрал у него ключи от ее квартиры, привычно сунув тому в желтую сморщенную ладонь мутную сотенную. У него с Василием Поликарповичем, после смерти Анниной матери, возник такой договорчик. Доверчивая, Анна оставляла всегда у старика второй экземпляр ключей. Вдруг приедет внезапно моя сестра, говорила она или… А Филиппов давал старику деньги на выпивку и дважды, в отсутствие Анны, обследовал ее скромненькую квартирку. Впрочем, она бы и так, без всякого секретного сговора с соседом, наверняка сама отдала бы Филиппову ключи, попроси он ее об этом. Но этого он не хотел — напридумывает себе сразу чего не надо, проговориться какой-нибудь приятельнице, той же Елене…. к чему?

Но сегодня ему было уже все равно. Уже!

И это «уже» так сильно вдруг потянуло за мозговую ось, что Филиппов, убирая на лестнице подъезда в карман кошелек, покачнулся, как пьяный. Только он успел открыть, а потом снова закрыть дверь, только прошел в кухню, чтобы поставить чайник, снова раздался звук открываемого замка. И в квартиру влетела Анна. Смертельно бледная, испуганная, упала она в свое стареньком кресле.

Филиппов вышел из кухни и встал в проеме между коридорчиком и комнатой.