Лев Ландау

— А вдруг Грибов переплюнет меня! — сказал Дау одному из ближайших друзей.

Если Ландау видел, что кто-либо из его учеников начинает работу, которая интересна и перспективна, он готов был обсуждать ее, не жалея времени. И ученики знали о том, что всегда могут рассчитывать на его помощь.

В 1959 году в Киеве состоялась Международная конференция по физике высоких энергий. Ландау был в приподнятом настроении. Он сиял, он наслаждался вереницей лиц, он без конца спорил, легко переходя с датского на французский или с немецкого на английский. Он одинаково внимательно выслушивал и Гейзенберга, и никому не известного студента. Дау был до того приветлив и прост в своей яркой рубашке и босоножках, что несведущему человеку и в голову не могло прийти, что он говорит с властителем дум физиков мира. Какой-то умник спросил у Ландау, нет ли у него более приличного костюма, на что академик ответил, что эти вопросы он привык обсуждать только со своей женой.

— Ученые должны разговаривать, а не скрываться друг от друга, — заявил Ландау корреспондентам.

Для участников конференции устраивали экскурсии по Днепру, в театры, на заводы. На одном из предприятий Дау собрал вокруг себя группу студентов и рабочих и что-то оживленно им рассказывал. Место для беседы было явно неподходящее: стучали машины, пахло подгоревшим маслом. Мимо проходил профессор Абрикосов и остановился, чтобы послушать. Увидев его, Дау моментально замолчал.

— Вы это уже знаете, — сказал он Алексею Алексеевичу, чтобы тот поскорее уходил и не нарушал идиллии.

По отзывам зарубежной прессы, Киевская конференция прошла под знаком идей Ландау.

На Киевской конференции академик Ландау выступил с докладом. Иностранные ученые называли этот доклад «Киевской программой Ландау». В своем выступлении Вернер Гейзенберг приветствовал «революционный дух программы Ландау». Он заявил:

— Мой путь более консервативен, однако я полагаю, что консерваторов надо бояться больше, чем революционеров.

Речь в докладе Ландау шла не о новой работе или открытии, а о принципиально новом подходе к физике элементарных частиц. Лев Давидович говорил о том, что «недалеко то время, когда будут окончательно написаны уравнения новой теории».

Создать ее будет нелегко: «… даже в лучшем случае нам предстоит тяжелая борьба».

«Особенно запомнилось темпераментное выступление Ландау на Киевской конференции: у меня было такое чувство, что слова, которые произносил Ландау, шли из моего собственного сердца», — писал Гейзенберг через три года после выступления Ландау.

А еще через год Льву Давидовичу прислали статью из американского научного журнала, в которой говорилось:

«Ландау опережает мировую науку. Когда он в 1957 году выступал на Киевской конференции, мы ничего не поняли. Прошло четыре года упорного труда, и только теперь мы поняли, о чем говорил Ландау еще в 1957 году. Такого физика, как Лев Ландау, в США нет».

На лекции Ландау приходило много народу с других факультетов — Большая физическая аудитория бывала забита до отказа, сидели на ступеньках, на подоконниках.

Ландау излагал свои мысли в строгом порядке, без единого лишнего слова. Все было продумано четко. Все, о чем говорил, было настолько интересно, что студенты не уставали слушать, хотя речь шла об очень сложных проблемах. Чтение лекций доставляло Ландау огромное удовольствие, и аудитория чувствовала это.

Велика была любовь Дау к университету. Он с огромной охотой оставлял свои дела, если студенты приглашали его на какую-нибудь дискуссию или встречу.

Однажды произошло событие, которое насмешило одних и раздосадовало других, — незначительное, но очень характерное. Лев Давидович случайно попал не в ту аудиторию, куда его пригласили, но, увидев, что стоящий у доски докладчик сделал математическую ошибку, которая осталась незамеченной, сел и стал слушать. За первой ошибкой, естественно, последовали другие.

Доска приковала к себе внимание Ландау. Докладчик держался с апломбом. Ландау мысленно причислил его к «зубрам». Испещренная ошибками доска должна служить доказательством важного открытия в области метеорологии! По этому поводу на заседание кафедры были приглашены журналисты, чтобы сообщение о «новом слове в науке» сразу попало на страницы газет.

Докладчик кончил и, сопровождаемый аплодисментами, сошел с кафедры.

— Прошу прощения, но здесь слишком много ошибок! — воскликнул Ландау, решительной походкой направляясь к доске.

В аудитории наступила тишина.

— Если задачу решить правильно, — мелок молниеносно мелькал по доске, подчеркивая ошибки докладчика, — эффект данной работы сведется к нулю. Работы как таковой вообще нет. Есть только математические ошибки.

Недавний триумфатор был обескуражен. Аудитория замерла. Положив мелок на место, Ландау стремительно вышел.

Когда все опомнились, докладчик простонал:

— Кто, кто его сюда пустил?!

Один из очевидцев этой сцены поведал о ней мне и Коре много лет спустя: он запомнил все до мельчайших подробностей.

Артемий Исаакович Алиханьян рассказал, что когда его коллега Гарибян написал диссертацию, оппоненты не сумели проверить расчетов. Кто-то сказал, что чемпион вычислений в стране академик Ландау. Ему и решено было отправить диссертацию Гарибяна. Ландау любил сложные задачи. Половину расчетов он проверил — получил такие же аршинные формулы, как и у Гарибяна, и сказал, что, вероятно, и вторая половина работы верна. Много лет спустя американцы на электронно-вычислительной машине проверяли расчеты Гарибяна — все оказалось правильно.

«Абстрактный и глубинный теоретик, Дау легко поворачивался к эксперименту, — вспоминал Алиханьян. — Его можно было спрашивать обо всем — он всегда находил объяснения результатам эксперимента. Однажды, потратив несколько месяцев на поиски объяснения процессов ионизации космических частиц, я обратился к Дау: нет ли у него какой-нибудь идеи по поводу странного поведения частиц? Вначале Дау слушал меня не очень внимательно, но потом у него, должно быть, мелькнула какая-то догадка. Он пододвинул к себе лист бумаги и начал писать. Писал он невероятно быстро — одна за другой замелькали строчки. Я не мог оторваться от этого зрелища. Тогда я не знал, и даже Ландау не знал, что это начало работы, в которой будет дано совершенно новое теоретическое объяснение одного из аспектов космического излучения».

Беседуя с Ландау у него дома, Артемий Исаакович обычно устраивался в кресле, спиной к письменному столу. Так было и на этот раз. А Дау писал, как обычно, лежа на низкой тахте, покрытой ковром, с большими подушками в атласных наволочках.

— Дау, у вас не болит голова от занятий в такой позе? — спросил однажды Льва Давидовича знакомый врач.

— У меня ни разу в жизни не болела голова, — ответил Дау.

— Невероятно! Это впервые в моей практике!

— Но тем не менее — факт.

Когда я спросила у Анны Алексеевны Капицы, что ей больше всего запомнилось в Дау, она ответила:

— Он жил своими мыслями. И я знаю, что он был очень раним. Эти люди — они не работают, они живут, это не работа, это жизнь. Как ее измерить? Когда она начинается, когда кончается? Такой человек, как поэт: все нервы обнажены. А мы жестоки по отношению к поэтам…

Конечно, когда Дау, разгуливая по коридору института, обсуждал с кем-нибудь из своих сотрудников какие бы то ни было научные проблемы, он работал. К слову сказать, он страшно сердился, когда его в такие минуты отвлекали.