Лев Толстой: Бегство из рая

Кстати, эта инициатива Черткова вызвала возмущение у близких Л.Н. Например, очень недоволен был зять Толстого М.С. Сухотин, который писал в дневнике, что отказ Толстого от литературных прав отныне лишен смысла. Все права принадлежат Черткову, который решает, где, когда и в каком виде печатать новые сочинения Л.Н.

Между тем вопрос о реальной смерти Толстого встал очень скоро, причем как раз после постановления Синода. Зимой 1901–1902 годов Толстой дважды умирал в Крыму, в Гаспре, на роскошной вилле, предоставленной его поклонницей графиней Паниной. После воспаления легких (в его возрасте, в те времена, при отсутствии антибиотиков, это была смертельная болезнь) он сразу перенес еще и брюшной тиф.

Выздоровление Толстого и то, что после этого он прожил еще 8 лет, было настоящим Божьим чудом, впрочем, во многом объясняемым неусыпным уходом за ним жены и родных.

Мы не будем подробно останавливаться на этой истории, в которой было много и драматических, и трогательных моментов…

К трогательным фактам можно отнести общение умирающего и выздоравливающего Толстого с Чеховым и Горьким, которых он таким образом как бы «в гроб сходя» благословлял. Правда, благословлял весьма странным образом. Например, жестоко критикуя Чехова за его драматургию, которая составит его главную мировую славу и поставит его имя в XX и XXI веках рядом с Шекспиром. Впрочем, Шекспира Толстой тоже не любил.

Одним из самых драматических моментов был приезд сына Льва Львовича, как раз выпускавшего свой роман «Поиски и примирения», идеологически направленный против отца, но написанный под его очевидным художественным влиянием. Лев Львович хотел знать мнение отца о романе. Толстой, не имея сил говорить с сыном о том, о чем говорить ему было тягостно и неловко, написал ему письмо. Прочитав его тут же, в присутствии родных, сын разорвал письмо на мелкие кусочки и вышел из дома.

Крымская история, если описывать ее во всех подробностях, заняла бы слишком много места. Именно здесь, в Крыму, над умиравшим Толстым впервые зарождалась настоящая битва и за его душу, и за его наследие. Кроме родных в доме жили приближенные люди Черткова. Например, Павел Александрович Буланже, искренне боготворивший Толстого и очень много помогавший ему в редактуре его антологий восточной мудрости. Кстати, он же, как служащий железной дороги, обеспечил для Толстых отдельный вагон для переезда в Крым. Но Буланже был беспредельно предан и Черткову.

Ухаживала за Толстым в Гаспре и свояченица Черткова Ольга Константиновна Толстая (в девичестве – Дитерихс), жена сына Толстого Андрея Львовича и сестра Анны Константиновны Чертковой (Гали). В Крым, при содействии друга Черткова, толстовского последователя в Словакии Альберта Шкарвана, приезжал Д.П. Маковицкий, впоследствии ставший одним из самых близких Л.Н. людей.

Тревога Черткова была объяснимой. К началу ХХ века он стал фактическим, а позднее и юридическим правообладателем на все произведения Л.Н., выходившие за границей. Проживая в местечке Крайстчерч в 150 км от Лондона, на вилле, купленной ему матерью, Чертков организовал там типографию и начал строительство хранилища рукописей Толстого. Хранилище это, в отдельном доме, было оборудовано по последнему слову архивной науки и техники. При помощи газовой печи и специальной вентиляции в нем поддерживалась постоянная влажность и температура. Оно была снабжено противопожарной системой и электрической сигнализацией. Никто ночью не мог прикоснуться к ручкам огромной кладовой без того, чтобы в доме Черткова не поднялся оглушительный звон. Сама же бетонная кладовая была сделана настолько прочно, что даже в случае землетрясения она провалилась бы, но не разрушилась. Но всё это лишалось для него смысла, если бы не было формального завещания Толстого, в котором признавались бы права Черткова на хранение и публикацию этих бесценных рукописей. Неслучайно именно после Крыма Чертков начинает вести борьбу за завещание Л.Н., которая закончилась трагическим уходом Толстого.

Одновременно шла битва за душу писателя.

Второе письмо митрополита Антония (Вадковского) графине Толстой, написанное уже в Крым, было инициативой самого владыки. Зять Л.Н. Михаил Сухотин называет это письмо «иезуитским», считая, что целью его была попытка Синода, перепуганного результатами «отлучения», спасти репутацию и вернуть писателя в лоно церкви на пороге его смерти. Сухотин был человеком лояльным и отнюдь не разделял пафоса антицерковных и антигосударственных выступлений своего тестя. Известно, что он встречался с отцом Иоанном Кронштадтским. Таким образом, его трудно заподозрить в предвзятости мнения.

Однако Вадковский был личностью слишком сильной и самостоятельной. Бывший ректор Петербургской духовной академии, почетный доктор Оксфордского и Кембриджского университетов, столичный митрополит и главная фигура в Синоде, Антоний не мог быть «исполнителем» какой-либо коллективной воли. Трудно сказать, был ли он «движим любовью к писателю», как считает Георгий Ореханов, но что письмо написано страстно и искренно, не вызывает сомнения. Собственно, этим оно и отличается от первого письма графине, умного, но холодноватого и несколько иронического.

Возможность реальной смерти Толстого придавала совсем иной оттенок «определению». Умри Толстой в Крыму, Синод оказался бы в сложном положении. В глазах общественного мнения это была бы героическая смерть пострадавшего от церковных властей.

Правота хитрого и осторожного Победоносцева в этом случае стала бы очевидной. Для императорского двора и лично Николая такая смерть была невыгодной во всех отношениях. Кроме внутренних проблем, это ставило Россию в неловкое положение перед лицом Европы.

Письмо Вадковского, видимо, было результатом сплетения многих обстоятельств: личного желания владыки, воли царя и общей ситуации, сложившейся в России вокруг Толстого после «отлучения».

Письмо невелико, процитируем его полностью:

«11 февраля 1902 г.

Многоуважаемая графиня!

Пишу Вам настоящие строки, как и в прошлом году, движимый непреодолимым внутренним побуждением. Душа моя болит о муже Вашем, графе Льве Николаевиче. Возраст его уже старческий. Упорная болезнь видимо для всех ослабляет его силы. И не один раз уже разносились настойчивые слухи о его смерти. Правда, жизнь каждого из нас в руках Божьих, и Господь силен совершенно исцелить графа и дать ему жизнь еще на несколько лет. И дай Бог, чтобы проявилась над ним такая великая милость. Но Божии определения неведомы для нас. И кто знает? Быть может, Господь уже повелел Ангелу смерти чрез несколько дней или недель отозвать его от среды живых.

Вот тут-то и кроется источник моей сердечной о нем боли. Граф разорвал свой союз с Церковию, отрекся от веры во Христа, как Бога, лишив тем душу свою светлого источника жизни и порвав те крепкие родственные узы, которые связывали его с любимым и многострадальным народом русским. Без Христа, что без солнца. Нет жизни без солнца, нет жизни без Христа. И кажется мне теперь граф без этой жизни Христовой, без союза с народом христолюбивым, таким несчастным, одиноким… с холодом в душе и страданием!.. Тяжело в таком духовном одиночестве стоять с глазу на глаз пред лицом смерти!

Неужели, графиня, не употребите Вы всех сил своих, всей любви своей к тому, чтобы воротить ко Христу горячо любимого Вами, всю жизнь лелеянного, мужа Вашего? Неужели допустите умереть ему без примирения с Церковию, без напутствования Таинственною трапезою тела и крови Христовых, дающего верующей душе мир, радость и жизнь? О, графиня! Умолите графа, убедите, упросите сделать это! Его примирение с Церковию будет праздником светлым для всей Русской земли, всего народа русского, православного, радостью на небе и на земле. Граф любит народ русский, в вере народной долго искал укрепления и для своей колеблющейся веры, но, к сожалению и великому несчастию, не сумел найти его. Но сотвори, Господи, богатую милость свою над ним, помоги и укрепи его, хотя пред смертью объединиться в своей вере с верою православного русского народа! Тяжело умирать одинокому, от жизни народной и веры святой оторвавшемуся! Но и любящим графа тяжело не увидеть его с Церковию примирившегося, в святой вере во Христа с ними объединенного! Умолите же его, добрая графиня, воротиться ко Христу, к жизни и радости в Нем, и к Церкви Его Святой! Сделайте светлый праздник для всей святой Русской земли! Помоги Вам в этом Сам Господь, и пошли Вам и графу радость святую, никем неотъемлемую. С совершенным к Вам почтением Ваш покорный слуга Антоний, митрополит С.-Петербургский».

В письме Антония есть два параллельных месседжа. Первый обращен к графине, второй – к графу. Антоний не мог не предполагать, что С.А. покажет письмо мужу. К графине обращено лестное для нее мнение, что только она одна способна вернуть супруга в лоно церкви. Только ее великая любовь и горячая сила ее убеждения способны растопить в Толстом сердечный лед и произвести в нем новый духовный переворот.

Второй месседж – о народе русском, «православном» и «христолюбивом» – обращен к Л.Н.

Хотя Вадковский не мог знать, что отпавший от церкви Толстой отрицательно относился к тому, что от церкви отпадала и часть русского крестьянства.

В этом как будто заключался парадокс религиозного сознания Толстого. На самом деле никакого парадокса тут не было. Толстой прекрасно понимал, что, отпадая от церкви, крестьянин отпадает от веры в Бога вообще. Если он только не переходит к раскольникам и сектантам. Но отношение его к сектантам было довольно сложным. Он, например, с большим сомнением относился к скопцам, считая этот путь слишком механическим решением половой проблемы. Да и о духоборах, которым он лично помогал переселиться в Канаду, судя по его дневникам, у него было настороженное отношение. И наконец, Толстой, что широко известно, не любил и не понимал «толстовцев», за исключением самых близких людей: Черткова, Бирюкова, Буланже, Гусева, Булгакова, Маковицкого и других. Толстой отрицательно воспринимал крестьянскую ругань священников в его присутствии. Он чувствовал в ней фальшь, желание угодить ему как главному критику церкви. И при этом с огромным уважением относился к юродивым, простым монахам, сельским батюшкам.

Вадковский, конечно, читал «Исповедь» Толстого. И он знал, что Л.Н. завидует наивной вере простых людей в церковные «чудеса». Свой религиозный путь в «Исповеди» он во многом трактует как «горе от ума».

Поэтому народнический акцент письма Антония был обращен не столько к графине, сколько к графу. Это был единственный аргумент, который мог повлиять на него перед смертью и заставить хотя бы формально примириться с церковью. Вряд ли Антоний всерьез верил во внезапное «обращение вспять» упрямого графа.