Лев Толстой и жена. Смешной старик со страшными мыслями

Спустя неделю: «Поехал к Арсеньевым. Не могу не колоть Валерию. Это уж привычка, но не чувство. Она только для меня неприятное воспоминание...»

Очень скоро неприятное воспоминание становится приятным, и Толстой решает объясниться с Валерией, причем делает это довольно оригинально, при помощи аллегорического рассказа, в котором он фигурирует под фамилией Храповицкого, а она — под фамилией Дембицкой. Историю Храповицкого и Дембицкой Толстой рассказывает не самой Валерии, а мадемуазель Вергани, которая уже передает ее по назначению. Немного странный способ восстановления отношений подействовал. На следующее утро «Валерия пришла смущенная, но довольная», а самому Толстому «было радостно и совестно».

На радостях отправились в Тулу на бал, где, по впечатлению Толстого, «Валерия была прелестна». «Я почти влюблен в нее», — записывает он. Дневниковая запись следующего дня заканчивалась словами: «Я ее люблю». Лев Николаевич показал Валерии эту запись, девушка прониклась и вырвала страничку себе на память.

Через три дня, 28 октября, в дневнике Толстого появилась следующая запись: «...поехал к Валерии. Она была для меня в какой-то ужасной прическе и порфире. Мне было больно, стыдно, и день провел грустно, беседа не шла. Однако я совершенно невольно сделался что-то вроде жениха. Это меня злит».

Удивительно — после некоторого периода ухаживания за девушкой, завершившегося признанием в любви, Дев Николаевич «совершенно невольно сделался» чем-то «вроде жениха»! Кем он еще мог оказаться? Опекуном? Наставником?

Дальше все продолжается в подобном же стиле, то Валерия мила, то — ограничена. Самого же Толстого злит «невольность» его положения. 31 октября в дневнике Толстого появилась примечательная, буквально сотканная из противоречий запись, сделанная в Туле: «Ночевал у них (у Арсеньевых. — А.Ш.). Она не хороша. Невольность моя злит меня больше и больше. Поехал на бал, и опять была очень мила. Болезненный голос и желание компрометироваться и чем-нибудь пожертвовать для меня. С ними поехали в номера, они меня проводили, я был почти влюблен».

Воистину, не семь пятниц было на неделе у Льва Николаевича, а все двенадцать! Бедная Валерия!

На следующий день, 1 ноября, Толстой уехал в Москву и всю дорогу, по собственному признанию, «думал только о Валерии». 2 ноября он написал Валерии письмо, «длинное письмо», как сказано в дневнике.

Письмо это было написано так, словно их бракосочетание было уже решенным делом. Предвкушая «счастливое время», Толстой предостерегал Валерию от чрезмерной радости, говоря, что им обоим предстоит «огромный труд — понять друг друга и удержать друг к другу любовь и уважение». Труд этот крайне необходим «для их общего счастья». В случае отсутствия подобного взаимопонимания и взаимоуважения очень скоро в их отношениях образуется «громадный овраг», который уже ничем невозможно будет заполнить.

Не удержался Толстой и от вечных своих поучений. Поучать он умеет и любит. «Пожалуйста, ходите гулять каждый день, какая бы ни была погода. Это отлично Вам скажет каждый доктор, и корсет носите и чулки надевайте сами и вообще в таком роде делайте над собой разные улучшения. Не отчаивайтесь сделаться совершенством. Главное, живите так, чтоб, ложась спать, можно сказать себе: нынче я сделала 1) доброе дело для кого-нибудь и 2) сама стала хоть немножко лучше», — назидательно пишет он. По мнению Толстого, сделаться лучше можно, научившись хорошо исполнять трудный музыкальный пассаж, прочувствовав хорошее произведение искусства или поэзии, но самое главное — это сделать кому-нибудь добро и тем самым добиться любви и благодарности. «Это — наслаждение и для себя одной, — продолжает он, — а теперь вы знаете, что есть человек, который все больше и больше, до бесконечности будет любить вас за все хорошее, что вам не трудно приобретать», человек, который в силах «любить вас самой сильной, нежной и вечной любовью» .

Письмо занудливо, но тем не менее проникнуто теплотой.

Толстой сообщает Валерии, что мысль об отъезде в Москву, кажется, внушена ему свыше, внушена для того, чтобы он мог проверить свое чувство разлукой. «Я один не мог бы этого сделать. Я верю, что он руководил мной для нашего общего счастья».

«Для нашего общего счастья». Как радостно, должно быть, отозвались эти слова в сердце Валерии. Навряд ли она отдавала себе отчет в том, что Толстой понимал счастье совершенно не так, как она, и что никакого общего счастья у них быть не могло.

Заканчивалось письмо так: «Христос с вами, да поможет он нам понимать и любить друг друга хорошо».

Что ж — впору было заказывать портнихе подвенечное платье. Не исключено, что Валерия так и поступила, ну, хотя бы призадумалась о фасоне.

Увы — очень скоро на безоблачное небо набежали грозовые тучи. Толстой узнал от своего троюродного брата князя Волконского о том, что у Валерии в бытность ее в Москве, оказывается, был роман с ее учителем музыки, причем происходило это при прямом попустительстве тетки Валерии, у которой девушка гостила.

Толстой разволновался, даже ужаснулся легкомыслию и ветрености Валерии, и в первом же письме к ней, письме, надо заметить, весьма любезном, теплом, поинтересовался — не относится ли она к числу тех людей, которые «всю жизнь не знают ни наслаждений, ни страданий — моральных, разумеется».

«Часто, — пишет дальше Толстой, — мне кажется, что вы — такая натура, и мне ужасно это больно». И, словно испугавшись, что Валерия может обидеться, добавляет: «Но во всяком случае вы милая, точно милая, ужасно милая натура...Как только со мной случается маленькая или большая неприятность — неудача, щелчок самолюбию и т. п., я в ту же секунду вспоминаю о вас и думаю: “Все это вздор — там есть одна барышня, и мне все ничего”».

Далее следует порция очередных поучений, к которым Валерия, должно быть, уже привыкла, а в заключение — просьба писать и писать поскорее.

В ночь с 12 на 13 ноября Дев Николаевич (он уже пять дней тому как приехал в Петербург, чтобы завершить дела с отставкой), не дождавшись ответа на предыдущее свое письмо, написал Валерии большое письмо, в котором излагал свои мысли об их будущем совместном образе жизни. В письме снова фигурировали Храповицкий и Дембицкая, так Толстому было проще выстраивать модель взаимоотношений.

Храповицкий — человек «морально старый», «в молодости делавший много глупостей», но со временем «нашедший себе дорогу и призвание — литературу». Храповицкий «в душе презирает свет», потому что в светском праздном водовороте «пропадают все хорошие, честные, чистые мысли». В противовес свету он «обожает тихую семейную нравственную жизнь».

О Дембицкой говорится совершенно иное. «Для нее счастье: бал, голые плечи, карета, брильянты, знакомства с камергерами, генерал-адъютантами и т. д.».

Что же должны делать люди «с противоположными наклонностями», которые любят друг друга, чтобы устроить совместную жизнь к обоюдному счастью?

Следует «делать уступки», и «тот должен делать больше уступок, чьи наклонности менее нравственны».

Храповицкий склонен всю оставшуюся жизнь провести в своем имении, будучи занят любовью к Дембицкой, неотрывной от заботы о ее счастье, литературой и ведением хозяйства. Дембицкая же мечтает жить в Петербурге, «ездить на тридцать балов в зиму, принимать у себя хороших приятелей и кататься по Невскому в своей карете».