Лев в тени Льва. История любви и ненависти
Шрифт:
Система столовых была еще и средством борьбы со спекуляцией и попрошайничеством, которые неизбежно расцветают во время голода. Первыми в столовые отправляли детей и стариков, потому что трудно представить себе здорового мужика или женщину, которые первыми придут есть суп и хлеб, оставив за порогом детей и старых родителей. Одновременно столовые сближали крестьян в буквальном смысле. Во время вынужденного хозяйственного бездействия они становились центром крестьянского «мира». Наконец, это была саморазвивающаяся система, когда возникновение столовой в одной деревне притягивало голодных из других деревень, и таким образом сама собой выяснялась потребность в столовых на новых местах.
Главной проблемой, кроме постоянных трудностей с продовольствием (в голодных местах его невозможно купить за деньги
В эти поездки отправлялся и шестидесятичетырехлетний Толстой. Сюжет «Хозяина и работника» навеян одной из таких поездок: он сам заблудился в метель и едва не замерз. Из письма Файнерману может создаться ложное впечатление, что Толстой аристократически «брезговал» заниматься распределением «блевотины, которой рвет богачей». Но по воспоминаниям очевидцев, он лично торговал вещами, которые присылали богатые люди, не понимая, что эти дорогие вещи не спасут голодных и полураздетых крестьян. Причем торговался отчаянно, чтобы выручить побольше денег (из книги «Лев Толстой и голод». – Нижний Новгород, 1912).
Толстой входил во все мельчайшие тонкости, начиная с положения крестьянских дворов в каждой из деревень и заканчивая рационом, когда при минимуме продуктов должен был достигаться максимальный результат не только насыщения, но обеспечения необходимыми витаминами, иначе грозила цинга.
Позже, в 1894 году, в Ясной Поляне Мария Львовна Толстая рассказывала Душану Петровичу Маковицкому, как организовывались столовые. Он записал ее воспоминания.
«Толстые поступали так: приходили в деревню, с помощью старосты, священника или помещика переписывали нуждающихся, потом у какой-нибудь вдовы или кого-то из нуждающихся снимали дом для столовой и склада продуктов. В каждую деревню надо было приходить и всё контролировать. Прошло много времени, пока удалось выработать эту систему. За помощью являлись люди из далеких деревень. “Нам приходилось им говорить: ждите, когда мы придем в вашу деревню и там вас запишем. Но последовательно осуществлять этот принцип было невозможно: пришли люди из 40 деревень, в которых еще не было столовых; в каждую из них надо было идти, пока всё обойдешь, пройдут дни, а за это время многие – дети, старики – могут умереть от голода. Как это было ни досадно, приходилось разбираться в людях: одному верить, другому – нет. По деревням ходили по одному и еще без сопровождающего – зачем ему мерзнуть. Некоторые крестьяне поначалу не хотели от нас никакой помощи. Кое-где прямо умирали с голоду, а когда мы приходили к ним, говорили нам: «Ничего от вас не хотим». Даже дров для обогрева не хотели взять. Мы дивились, чем это объяснить. Потом мы узнали, что священник называл в проповеди нашего отца антихристом…»
«Вы думаете, – говорили некоторые священники, – что антихрист со злом придет к вам? Нет, он придет к вам с добром, с хлебом, как раз в то время, когда вы будете с голода помирать… Но горе тому, кто соблазнится на этот хлеб». О том же писала в своих воспоминаниях Вера Величкина.
При этом другие священники помогали Толстому в переписи крестьян и организации столовых.
Что приходилось видеть молодым девушкам во время этих поездок? Из письма Татьяны Львовны:
«Ходим по деревням и кое-как открываем столовые. Особенно жалки везде дети, почти у всех у них то серьезное выражение лиц, какое бывает у детей, видевших много нужды. И одеты они все ужасно: у некоторых от самого локтя лохмотья и вся юбка такая же. Бабы рассказывают, что дети прежде не верили, когда им давали лебедовый хлеб, что это хлеб, и плакали, говорили, что это земля и кидали его».
Но были и отрадные картины…
Из письма Толстого: «Столовые расползаются, как сыпь. Теперь уже более 30 и идут хорошо. Я вчера вечером посетил две. Трогательно видеть, как ребята с ложками бегут толпой. Попался нищенка-мальчик из чужой деревни. Его пригласили, накормили и
спать положили в столовой».«Кроме столовых, – писала Величкина, – у нас было немало еще и других начинаний. Так, мы исполу раздавали лыко плести лапти, а также и лен, коноплю для пряжи. То, что получалось нами, раздавалось уже сиротам и неимущим. Материал нам жертвовали. На тех же условиях привозили к нам и дрова со станции. Дров для столовых покупать, кажется, тоже не приходилось, – всегда были пожертвованные. Так как коров в деревнях осталось очень немного, то мы повсюду устроили приюты для самых маленьких детей, где им давали молочную и гречневую кашу… Были приняты также меры для сохранения населению лошадей к весне. Часть их была устроена на корма тут же, неподалеку, а часть была отправлена в Калужскую губернию, откуда нам пришло предложение прокормить их бесплатно…»
Всего, по подсчетам Марии Львовны, в Данковском уезде были открыты сто двадцать четыре ясли для малолетних детей. Стараниями дочерей Толстого в Бегичевке было возобновлено обучение детей грамоте.
Это был каждодневный тяжелый труд. «Порой они очень уставали, – пишет Маковицкий со слов Марии Львовны. – С утра до 9–10 вечера надо было обойти иногда и 20 деревень, выслушать жалобы крестьян, подчас оказывать им и медицинскую помощь, контролировать, записывать, вести отчетность для общественности. «Однажды вечером отец, который в тот день имел дело со многими людьми, с крестьянами-возницами и прочими и писал (“Царство Божие внутри вас”), когда к нему пришли мы с сестрой, начал говорить и говорил бессвязно, потом рассмеялся, махнул рукой и замолчал. Мы не могли понять, что происходит с отцом. Утром после ночного отдыха он был вполне нормальным. Всё это происходило от страшной усталости». Дочерям приходилось защищать его от излишнего волнения. “Помощники иногда приходили к отцу из-за “какой-нибудь картофелинки”. Мы их не пускали – они называли нас жандармами».
В это время начался серьезный раскол между Толстым и жившими в Бегичевке молодыми «толстовцами». Аркадий Алехин и любимец Толстого Михаил Новоселов склонялись к возвращению в православие. А Матвей Чистяков упрекал Толстого за то, что тот ввязался в благотворительность.
«Чистяков говорит, – пишет в дневнике Татьяна Львовна, – что от теперешней деятельности папа до благотворительных спектаклей и до деятельности отца Иоанна совсем недалеко, что он не имеет права вводить людей в заблуждение, так как многие идут за ним и ждут от него указаний и что за теперешнее его дело все будут хвалить его, тогда как оно не хорошее». Она пишет, что отцу «было больно. Он и сам прекрасно чувствовал и доходил до того, что это не то и незачем было ему это говорить».
Но что же не то? Спасать людей от голода не то?!
Читая письма Толстого периода его работы на голоде в Бегичевке, поражаешься двум вещам. Первая – с какой энергической тщательностью подходил он к своим обязанностям, им же самим на себя возложенным. Он входил в какую мелочь, в каждую цифру, не оставлял без внимания ничего и, кажется, не слишком доверял молодым и неопытным людям, которые его окружали, стараясь держать вожжи в своих руках. Так, вынужденно отъехав в Москву в январе 1892 года и оставив за себя в Бегичевке сына Илью, он немедленно пишет ему письмо:
«Одно прошу тебя, будь как можно осторожнее, поддерживай дело, не изменяя. И главное – заботься о приобретении, подвозе приходящего хлеба и правильном его размещении, и о том, чтобы в столовые не попадали могущие кормиться, получающие достаточную помощь от земства и, с другой стороны, чтобы отвергнуты были нуждающиеся.
Теперь надо помогать топливом самым бедным. Это очень важно и трудно, и тут, как это ни нежелательно, уже лучше, чтобы получили ненуждающиеся, чем чтобы не получили нуждающиеся.
Что сено от Усова? Я боюсь, чтобы Ермолаев тут не напутал. Они пишут про разбитые тюки. Надо поскорей поднять его и свезти к Лебедеву в Колодези. Приискивай картофель на местах, не продают ли где, и покупай. Много еще чего нужно, но нельзя распоряжаться перепиской, не зная, что и как. Полагаюсь на тебя. Пожалуйста: делай из всех сил».
Вторая вещь, которая поражает в письмах Толстого, это то, насколько искренне переживал он «ложность» своего положения. Вот он пишет семье художника Ге: