Лев в тени Льва. История любви и ненависти
Шрифт:
В 1895 году он пишет в дневнике: «Всё та же апатия, лень. Ничего не работаю. Велосипед. Приехал Лёва… Он тяжелое испытание…» И в том же году: «Здоровье всё плохо. Очень слаб. Желчь наполняет желудок и мутит. Я боюсь, что начинаю вдаваться в лечение себя и слежение за собой, то самое, что я так осуждал в Лёве».
Смерть Ванечки
Но все события зимы и весны 1895 года померкли на фоне того, что случилось вечером 23 февраля. В три дня от скарлатины умер младший из детей Толстых – шестилетний Ванечка. Самый любимый ребенок Софьи Андреевны и Льва Николаевича. Душа и сердце многочисленной семьи Толстых.
Это был тринадцатый и последний ребенок. До него родители пережили смерть нескольких младенцев – Вари, Петра, Николеньки и
Сын Толстого Илья Львович писал, что «кто знает, может быть, если бы Ванечка был жив, многое и многое в жизни отца произошло бы иначе. Быть может, этот чуткий и отзывчивый ребенок привязал бы его к семье, и у него не явилась бы навязчивая мысль уйти из Ясной Поляны».
Это верное предположение, потому что в 1910 году Ванечке было бы двадцать два года, и он мог бы разумно примирить отца и мать.
Ванечка родился 31 марта 1888 года. Софья Андреевна приближалась к своему сорокачетырехлетию, а Льву Николаевичу было без малого шестьдесят лет. Но с самого начала Толстой видел в этом сыне своего духовного наследника. Когда Ванечка только родился, Софья Андреевна писала сестре: «Лёвочка взял его на руки и поцеловал; чудо еще невиданное доселе…» Сам Лев Николаевич заметил в дневнике: «К нему странное чувство “ай”, благоговейного ужаса перед этой душой, зародышем чистейшей души в этом крошечном и больном теле».
Ванечка рос болезненным ребенком. Как-то, взглянув на него, брат Лев сказал в присутствии Софьи Андреевны: «Не жилец он на этом свете». Это, видимо, чувствовали все члены семьи и даже посторонние. Побывавший однажды у Толстых известный публицист Михаил Осипович Меньшиков писал Софье Андреевне после смерти Ванечки: «Когда я видел вашего маленького сына, то думал, что он или умрет, или будет гениальнее своего отца». Задатки нового Льва Толстого увидел в Ванечке и Николай Николаевич Страхов, который писал Толстому: «Он много обещал, может быть, наследовал бы не одно ваше имя, но и вашу славу».
Всех поражало внешнее сходство Ванечки с отцом. В чем тут было дело, понималось не сразу. Отец становился стариком, у него выпадали волосы на голове, нос делался «картошкой» и появилась известная всему миру седая борода. Ванечка был бледен, белокур, локоны до плеч. Но достаточно было внимательно посмотреть на него…
«На этом детском личике поражали глубокие, серьезные серые глаза; взгляд их, особенно когда мальчик задумывался, становился углубленным, проникающим, и тогда сходство со Львом Николаевичем еще более усиливалось. Когда я видел их вместе, то испытывал своеобразное ощущение. Один старый, согнувшийся, постепенно уходящий из жизни, другой – ребенок, а выражение глаз одно и то же, – вспоминал поклонник Толстого Гавриил Андреевич Русанов. – Лев Николаевич был убежден, что Ваня после него будет делать “дело Божье”».
К старости Толстой всё меньше и меньше занимался своими детьми. «Без руля и без ветрил» росли младшие сыновья Андрей и Михаил. Особенно Андрей, который рано пристрастился к алкоголю, пропадал ночами на деревне, целыми днями играл на гармошке и напугал родителей тем, что после гимназии собрался жениться на яснополянской крестьянке Акулине Макаровой. В связи с этим в октябре 1895 года отец написал сыну письмо, где справедливо указывал, что «питье водки» и «игра на гармонии не имеют ничего общего с женитьбой» и что «человек никак не может жениться, будучи в таком состоянии».
Старшие дочери продолжали служить отцу, но мечтали о замужестве. Толстой понимал, что рано или поздно они его оставят. Старшие сыновья Сергей и Илья жили врозь с родителями. Илья женился рано, Сергей – поздно, в том же 1895 году. Лев болел, а младшая дочь Саша, которая в будущем окажется самой преданной последовательницей отца, была еще мала, в 1894 году ей исполнилось десять лет. К тому же мать по сложным причинам не любила младшую дочь.
Ванечка душевно объединил всю эту непростую, многоликую семью. Отличительной чертой его характера было миротворчество.
Это дитя не выносило семейных ссор и старалось всех немедленно помирить. У него было врожденное чувство справедливости. Он сразу вступался за слабого, будь это сестра Саша, которую обижали старшие братья, или няня, на которую могла накричать мама. И это не было испугом, обычным для ребенка во время домашних ссор, но очень ранним проявлением доброты и любви к людям. Он мог расцеловать руки кухаркиного сына Кузьки просто от радости, что видит его. Он любил устраивать праздники и готовить подарки. «Он волновался за несколько дней, у всех спрашивал, кто что подарит няне, и сам готовил ей чашку, платочек, шкатулочку или что-то еще», – вспоминала Софья Андреевна.Возможно, Толстой не просто любил Ванечку, как старый отец любит позднего ребенка, но испытывал к нему определенный духовный интерес. Ванечке легко давалось то, что сам Толстой добивался в себе с огромным трудом. У него от рождения было то, к чему отец так стремился. Поэтому он любил проводить с ним время, часто играл с ним и в то же время вел самые серьезные разговоры о добре, любви и справедливости. И трудно сказать, кто кого учил. Он говорил отцу: «Папа, никогда не обижай мою маму». А матери: «Не сердись, мама. Разве не легче умереть, чем видеть, когда люди сердятся…»
Однажды Ванечка все-таки обиделся на отца и запретил ему входить в свою комнату. Толстой оскорбился и нарочно вошел. Потом он записал в дневнике: «Трудно нам, порченным гордецам, прощать обиду, забывать ее, любить врагов, даже таких, как милый 3-летний В.». Работая над «Катехизисом» (кратким изложением своей веры), Толстой писал Попову: «Проверка одна – доступность младенцам и простым людям – чтобы было понятно Ваничке и дворнику».
Ванечка обладал выдающимися способностями. В шесть лет свободно говорил по-английски (и даже учил английскому старого художника Ге, который говорил о нем: «Это мой учитель»), понимал немецкий и французский языки. Он хорошо рисовал, был очень музыкален, сначала диктовал, а затем сам писал письма родным и, не прожив на свете и семи лет, оставил художественный рассказ «Спасенный такс», напечатанный Софьей Андреевной после его смерти.
И умирал он как-то необычно… Незадолго до смерти спросил мать, правда ли, что дети, умершие до семи лет, становятся ангелами. Да, ответила она. «Лучше и мне, мама, умереть до семи лет». У него не было страха смерти («Не плачь, мама, ведь это воля Божья»), но при этом на смертном одре испытывал тоску. Последними словами были: «Да, тоска…» (По версии Льва Львовича, последние слова младенца: «Вижу… Вижу…»).
Его похоронили рядом с братом Алешей на кладбище села Никольское близ Покровского-Стрешнева, где родилась Софья Андреевна. В 1932 году здесь прошла трасса строительства канала Москва-Волга, и останки детей перезахоронили в селе Кочаки в нескольких километрах от Ясной Поляны, где покоятся многие члены семьи Толстых. Как рассказывала свидетельница, «гробы были выкопаны из сухого песчаного грунта, и при вскрытии гроба Ванечки поразило, что его голова с локонами была как живая, но буквально на глазах, от соприкосновения с воздухом, кожа лица стала темнеть и волосы осыпались».
Софья Андреевна не могла оправиться от потрясения многие годы. Именно с этого началось ее серьезное психическое расстройство. Ее мучили ночные галлюцинации, в Ясной Поляне она уходила в сад и беседовала с мертвым Ванечкой на сокровенные женские темы. Но и Толстой, много видевший в жизни разных смертей, сначала не мог определить отношения к этой смерти. «Похоронили Ванечку. Ужасное – нет, не ужасное, а великое душевное событие. Благодарю тебя, Отец. Благодарю тебя».
За что он благодарил Бога? За смерть сына? За новое испытание? Или за новое понимание смысла жизни? Несколько позже он записал в дневнике: «Смерть Ванечки была для меня, как смерть Николеньки (старшего брата Толстого – П. Б.), нет, в гораздо большей степени, проявлением Бога, привлечением к Нему. И потому не только могу сказать, что это было грустное, тяжелое событие, но прямо говорю, что это (радостное) – не радостное, это дурное слово, но милосердное от Бога, распутывающее ложь жизни, приближающее меня к Нему событие».