Левис и Ирэн

Левис любил уезжать из Франции, а не из Парижа. Его «космоповесная» натура, как любил выражаться господин де Вандеманк, ощущала что-то чужое скорее за границами города, чем за границами страны.

Это большая радость — покинуть свою страну, ее превосходит только радость возвращения. Возле Модены он уже вдохнул обновленный воздух, словно за воротами Франции забывалось, что пребывание в ней — самое большое наслаждение, наслаждение, которое испытываешь от трудных, сложных отношений, однако особенно ценимых, по смыслу наиболее близких понятию «утонченные отношения». Другие страны — части континента, части мира; Франция — закрытый сосуд, самодостаточный организм, которым интересуется Европа, но которому Европа не интересна. Германские деревни вздрагивают при неожиданных маневрах русской армии; даже Испания заметно волнуется, если стреляют в члена ее правительства где-нибудь в марокканских землях. И конечно, нервно вскидывается Лондон, услышав, что в Мексике обнаружено новое месторождение нефти или в Пенджабе совершено политическое убийство. Но Париж, Париж-эгоист, остается, несмотря ни на что, самим собой. Всемирные потрясения — так или иначе искаженные в передаче — приходят в информационные агентства, потом в редакции, затем попадают к карикатуристам и наконец к смешливой публике, которая может сложить иронические куплеты. Но утонченные умы не обращают ни малейшего внимания на сообщения газет. Поэтому, покидая Францию, ощущаешь отчетливее, чем покидая какую-либо другую страну, что вырвался на простор, сбросил путы домашнего счастья, избежал опасности довольствоваться жизнью с одной и той же женщиной.

Где бы ты ни пересек границу, попадешь в Европу. Границы Франции — это границы особые, и даже наличие французской таможни не придает им национального характера. Вот мелькнул подъемный мост, раскинулась, как россыпь карт, Ментона-Гараван с оттенком голубизны от форменных костюмов таможенников, покуривающих возле здания, среди пальм, на пересечении дорог; холщовые брюки сохнут на изгородях из бугенвиллей; медная дощечка извещает, что Франция присоединила эту территорию в 1861 году. Говорливый поток бежит в расщелине скалы, на которой там и сям видны кратеры, здесь на кремовых срезах вместе с черепами лошадей найдешь и кости первобытного человека. У Модены, где Левис уже проезжал два дня назад, над потоком, отливающим бронзой, тянется холодное ущелье, а мокрые камни и папоротники приближаются вплотную к окнам вагона; языки разные, а железная дорога одна. Этот пейзаж холодных вод, черных сосен и унылых полей начинается в Фран-Валорбе, он наброшен на Европу, как шарф. В Келе знаменитый мост, великолепная германская работа, вроде Эйфелевой башни, небрежно положенной поперек Рейна. А у Жемона и Феньи, выводящих в Бельгию, таможенные прожекторы, направленные ночью на остов металлургических заводов вдоль неприветливых каналов, скрещивают свои лучи, словно ожидается выход известной актрисы. Или дороги в Испанию: Порт-Боу, крепости Вобана, розы, предназначенные для самых разных целей, нежные лечебные вина, выставленные на продажу в бочках. В Беховии клаксоны испанских машин оглашают пиренейское ущелье; в Андае у Международного моста испанская гражданская гвардия передает французской жандармерии преступников. По всем этим направлениям Левис мог бы выехать из Франции с завязанными глазами.

VIII

Мое появление в этой одежде морского пирата я пытаюсь объяснить случайностью.

Малларме. Белые кувшинки

Эта гостиница, если можно назвать гостиницей старый монастырь, где в комнатах по плиткам пола шныряют тараканы, словно следуя линии вычерченного рисунка, — обычная бедная южная гостиница с короткими простынями (верхняя подшита к одеялу), жесткими подушками (к моменту пробуждения затекают уши), запахом карболки, ароматом масляных лампадок, ночами при свечах, с гигантскими танцующими по оштукатуренным стенам тенями постояльцев, охотящихся за клопами, с дырявыми москитными сетками, сквозь которые легко влетают комары…

Порт называется иначе, чем город, — непонятно почему, ведь улица прямо упирается в море. Но если надумаешь спуститься к берегу, как спускается каждое утро Левис, приехав сюда, на Сицилию, то окажется, что до моря не менее сорока минут ходьбы по дороге, покрытой толстым слоем белесой пыли, на которой отпечатались следы домашней птицы, потом еще по узким тропинкам, бегущим по склонам: одинаковые что вдоль Гибралтара, что в горах Атласа, что у Тулона, что в Ливане, они делают берега Средиземного моря похожими на уступы гигантского цирка. Спустившись к морю, понимаешь, что совсем недавно ты был в деревне, лежащей у самого горизонта, а гостиница — не больше костяшки домино, вставленной в небосвод, такой твердый, что лучи солнца разбиваются о него, освещая только то, что расположено по прямой линии, не охватывая ни один из предметов общим светом.

Левис, прикрыв голову шляпой, сложенной из газеты «Маттино», обернув бедра махровым полотенцем, подставил обнаженное тело солнцу, которое скоро сделает его кожу бронзовой; затем ему предстоит возвращаться под лучами полуденного солнца наверх в свою комнату. Не успеешь подняться и на тридцать метров, как от свежести не останется следа, но нельзя не признать, что лучшего купания у него не было за целый год. Пляж полого уходит под воду; песок так горяч — хоть осень приближается к финалу, — что после одиннадцати часов утра приходится, выбрав место, лежать неподвижно, если не хочешь обжечься. Ведь совсем близко, в нескольких часах морем, уже Африка. К пляжу спускаются сады без единой травинки, изможденные стволы оливковых деревьев тянутся вверх из растрескавшейся почерневшей земли.

Этим утром, едва проснувшись, Левис принял братьев Пастафина. Здесь журналист отбросил строгую псевдоамериканскую элегантность (в Европе, особенно если верить кино, итальянцы первыми переняли этот стиль) и снова стал бесцеремонным Пастафиной, персонажем итальянской комедии, в широких брюках, мода на которые начинается с Неаполя, с пластмассовыми манжетами и таким же воротничком над волосатой грудью. За ним вошел его брат командаторе Пастафина, этакий зазывала на выборах, со слащавым взглядом и размашистыми жестами; щеки покрыты щетиной, под ногтями грязь, волосы напомажены, на шее густые завитки. На нем белая полотняная куртка, застегивающаяся сбоку, что придавало сицилийцам сходство с морскими офицерами на побывке. Срок, предоставленный для ответа, истекал к восьми часам вечера. Левис имел полное право решать этот вопрос самостоятельно, ни с кем не советуясь; он был убежден, что требуемую сумму не придется выплачивать целиком и сразу, а дело должно принести быстрый доход. Накануне, выехав на место, посовещавшись с инженерами, он понял, что ситуация исключительно благоприятная: почти повсюду открытая добыча, кроме западных земель, где старые заброшенные шахты можно связать между собой покатыми галереями без дорогостоящих креплений; свободная рабочая сила, если не считать месяцев уборки урожая; производство можно довести до пятисот тонн в день, получая по шестьдесят лир чистого дохода с каждой добытой тонны. Провели три зондирования, все дали обнадеживающие результаты. Ночью Левис занимался тем, что вырезал кружочки и квадратики синей бумаги, расставляя на столе будущие здания завода, лабораторий, магазинов — и все это с таким энтузиазмом, словно он был молодоженом, расставляющим мебель в только что снятой квартире.

Тем не менее он попросил отложить срок окончательного решения в надежде изучить все конкретно, и в частности обсудить, можно ли подключить муниципалитет к строительству общей — для всех путешественников — дороги к морю, что значительно снизило бы расходы на строительство.

Братья Пастафина, даже не взглянув друг на друга, немного помолчав, дружно ответили, что они не уполномочены предоставлять дополнительное время. Они поклялись в этом, обратив свои взоры к портрету короля Италии Гумберта, укрепленному на стене с помощью кнопок и сургуча. Отложить решение невозможно. Подписать контракт надо сегодня же в пять часов, после сиесты.

Левис купался уже два раза. Соль пощипывала плечи, кожа стала блестящей. Он закрыл глаза. В ушах у него гудело, что обычно бывает, когда долго загораешь. Смежив веки, под которыми черные точки чередовались с яркими вспышками, Левис вспомнил выражение слепца: «Я слушаю солнце». Он открыл глаза: свет падал вертикально, словно сквозь стеклянный потолок мастерской художника. Еще более бледное, чем луна, и такое же печальное солнце цвета хлорной извести, лишенное ореола, не отбрасывало лучей. Море, отчужденное, спокойное, словно какая-то маслянистая масса, похоже было на зеленоватое северное море близ Остенде; это удивило Левиса, потом он вспомнил, что стекла его очков зеленого цвета. Газета «Маттино» на голове начала попахивать паленым. Он вошел в воду.

Отплыв от берега примерно на пятьдесят саженей, Левис увидел впереди на таком же приблизительно расстоянии лодку, которую направлял моряк кормовым веслом. С носа лодки, лежа на животе, женщина удила рыбу; потом, склонив голову так, что на грудь упала тень, отпустила удочку. Она была в черном купальнике; на ее загорелых руках и ногах почти не было мускулов. На голове красная резиновая шапочка. Левис смотрел на нее с восхищением. Ее кожа имела красивый цвет обожженной глины, цвет всего Средиземноморья; а он все еще был бледнотелым чужеземцем. Левис поплыл к лодке. Наверняка это была иностранка, раз она купалась поздней осенью (итальянцы с начала августа в воду не входят). Он разглядел, что женщина вовсе не ловит рыбу, а просто опускает зонд, словно измеряя глубину, и делает записи.

«Что она, составляет карту морского дна?» — подумал Левис, переворачиваясь на спину и игриво пуская сквозь зубы струю воды в воздух, будто подражая киту. Он подплыл поближе. Женщина заправила пряди волос под шапочку, но не посмотрела в его сторону. Левис сделал еще несколько взмахов и коснулся края лодки.

— Вы позволите, мадам? — спросил он.

В лазоревом небе солнце стояло в зените. По борту лодки сбегали сеткой лучистые струи. Он слышал позвякивание колокольчиков мулов на самых верхних тропинках. На каждой волне покачивались звезды, более яркие, чем ночью. Вдалеке дельфины продолжали свои морские игры. По поверхности плавали медузы, похожие на только что разбитые кем-то и вылитые на сковородку яйца. Небольшое облако нависло над горой, словно балдахин над митрополитом. Продолжая вытягивать зонд, женщина перевесилась за борт и взглянула на Левиса: на бронзовом лице — бледно-серые, обесцвеченные ярким светом глаза, взгляд прямой и ласковый, но так демонстративно выражающий неуступчивость, что вода показалась Левису холоднее. Он почувствовал, что устал, и шумно перевел дыхание.

— Утомились? — спросила она по-итальянски, и красота ее голоса словно ударила его.

— Нет, мадам. Но мне надо перевести дыхание. Я не натренирован. К тому же много курю.

Поднял глаза — ее уже не было. Он услышал, как с противоположной стороны лодки раздался всплеск, на него обрушились брызги. Повернув голову, он увидел, что она плывет к берегу, и тоже поплыл. Приближаясь, он смотрел, как уходили в глубину их преломленные водой тени. Она плыла быстрее — передвигалась короткими саженками, опустив лицо в воду (над водой появлялась то левая, то правая щека). Ноги били по поверхности.