Левски

Об имени изверга я умолчу.

Я песню мою осквернить не хочу.

Кормила безумная мать его грудью.

В предательстве равного только Иуде.

И в слезы и в траур поверг он народ.

И он еще жив — среди нас он живет!

А тот, кого изверг тюремщикам предал,

Апостол — каких только мук не изведал

в темнице... Но только над гордой душой

нет власти у них... Он стоял, как немой. —

ни слова! — толпою убийц окруженный...

Не вырвали мольб, обещания, стона...

Предательства не совершил он — пророк.

Он к смерти был близок, от страха далек.

Пытавшим — под каждою пыткою новой —

на все их вопросы твердил он сурово:

«Я — Левский! Ведите!» — но прочих имен

не выдал в застенке мучителям он.

Тиран не сломил его духа, и он

на лютую казнь был к утру осужден.

Одно у царей ненавистных желанье:

убить непокорную гордость сознанья,

и голос, и мысли движенье вперед,

и вечную истину, что не умрет, —

и каждый из них изобрел по секире,

Чтоб уничтожать все бессмертное в мире:

скала — Прометею над бездной морской,

Сократу — отрава со злой клеветой,

и цепь для Колумба, и пламя для Гуса,

и крест и терновый венец для Исуса.

И мучеников озаряло потом

Величье прекрасным и вечным венцом.

Был Левский повешен.

О, слава герою!

Мы видели, виселица, под тобою

вверху, у прямых перекладин твоих,

качающихся столько жертв дорогих.

И видели мы, как тиран веселится

и как над повешенными он глумится...

Жестокая виселица! На тебе

есть отсвет геройства, рожденный в борьбе.

Приспешники рабства, свирепых законов,

насильники, и палачи, и шпионы

пускай умирают в постелях своих

спокойно... Клеймо преступленья на них!

Нет, виселица, не была ты позорной

для Левского! Встала вершиною горной

свобода пред ним. И — пряма и светла —

дорога в бессмертье героя вела.