Лгунья.

— Здравствуй.

Его лицу и шее сделалось жарко. Он почувствовал это. И ужаснулся.

Она не ответила.

— Ма-ама, есть хочу. Щец! Картошки! Быка! Цыпленка! Жареного оленя! А чаю можно?

— Почему же нельзя. Ясно, можно. Ребята тоже, должно быть, проголодались.

Пробежав мимо Севы, Кира чуть не задела его лицо юбкой форменного платья.

— Здравствуй, Кира! («Что с нею?.. Оглохла, что ли?!»)

Она громко смеялась, обнимала и целовала мать. (Двери в кухню были распахнуты.)

Сева домыл малярные кисти, обернул их в бумагу и возвратился в спальню к Ивану Ивановичу.

Зиновьев пел. Он заканчивал окраску четвертой, последней, стены.

— Ну что ж… Я, пожалуй, займусь подоконником, — сказал Сева.

— Да ладно. Чего уж там?.. Во всяком случае, на кухне и у детей перекрывать по третьему разу не станем, и так сойдет. Просвежу на другую весну.

Сева, насвистывая, принялся подправлять голубоватой (венгерской) краской — белила «мат» — узкий сверкающий подоконник.

…Ка-ак в сте-епи глу-ухойПо-омира-ал…

— Иван Иванович, вы правы! Он действительно не замерзал постепенно, а «помирал». Он взял и умер. Мгновенно.

— Что случилось? У тебя нездоровые настроения, Всеволод. Ударился в меланхолию?..

— Нет. Вы просто меня убедили… Давайте-ка на два голоса!

…Пе-ередай приветРо-одной ма-атушке;Низко по-оклонисьРо-одному ба-атюшке…

Они пели очень прекрасно. Под их дружное пение была закончена внутренняя отделка квартиры — столь блистательная, что свободно могла при каких-нибудь международных (или не международных) соревнованиях получить приз. А впрочем, такие соревнования не вошли в жизнь. До них еще не додумались. Они, как говорится, «не привились».

Каждый знает, что Стендаль написал знаменитую книгу. Она называется — «О любви». В этой книге, знакомой не первому поколению студентов и десятиклассников, умным Стендалем высказано: «надежда + сомнение = и родилась любовь».

Гений Стендаля был гением мыслителя и художника. (А не палатой мер и весов.) Хотя сам Стендаль мнил себя к тому же и математиком. Однако Стендаль не сообщает в своей знаменитой книге, сколько надежд и какое именно количество разнообразных сомнений следует применять к различным индивидуальностям.

Психологический закон, открытый великим французом, не вобрал в себя, как он, бедняга, этого ни желал, закона арифметического.

К тому же его книга написана в другой век. В ней ни слова не сказано о «сублимации» (переводе духовной часовой стрелки). Стендалем не приняты во внимание законы, так сказать, социальные: например, законы учебы…

У людей такого склада, как Сева, самолюбие, подшибленное девчонкой, ноет не больше чем полчаса.

Жизнь полна другими радостями и заботами, иной любовью — более глубокой, более честолюбивой…

И только когда вновь коснется его вихрь чужих причуд, он спросит себя: «А как же я жил без этого?! Отчего я сейчас так счастлив?!»

Но сколько же надо истратить сил и воображения, чтобы стать неотъемлемой частью его души!

…Готовясь к экзаменам, Сева забыл о Кире.

Жизнь, ее темп, темперамент ее накала сдули с него случайность Кириного детского прикосновения.

Сева вставал очень рано и поздно ложился спать.

«…Кира?! Какая Кира?!. Кира?.. Ах, да…» Но оказывается, на свете славно живется без всяких Кир.

Она была первой девочкой, с которой Сева поцеловался. (Неслыханно, но бывает!) Мы уже говорили о том, что склонность к влюбленности — достояние людей совершенно другого склада.

Встретившись первый раз в жизни с таким особенным человеком, Кира не смогла подсчитать, с истинно математической точностью, количество надежды, которое следовало ему отпустить.

Таким образом, «кристаллизация» (так называет зарождение любви писатель Стендаль) в данном случае не имела места. На почве экзаменов Севе пришлось отказаться не только что от влюбленности, но даже от славной «халтуры», которую ему предложил Зиновьев.

Заботы, заботы, заботы…

Жизнь шла…

Из почек образовались листки. Кире минуло ровно семнадцать. В этот торжественный день соученики протащили ее на плечах и руках с верхнего этажа школы № 127 до нижнего этажа школы, а с нижнего этажа — на верхний. Вслед за мальчиками неслись и громко вопили девочки — десятый, девятый, восьмые классы.

Время шло.

Несмотря на «отсутствие условий», Кира благополучно вытянула экзамены. Заработала шесть пятерок. (Дело несколько осложнилось английским. К английскому Кира не подготовилась, но придя на экзамен, она разыграла обморок.) Весна! Напряжение, напряжение… Учительница поставила ей четверку.

Время шло. Оно шло и шло…

— Отец? Куда ты подевал Севу?

— Подевал? Он не вещь, — усмехнувшись, ответил Иван Иванович и отхлебнул супу. — У него экзамены. А второе то, что скоро ему на военную службу… Строитель… Отслужит два месяца — отхватит звание младшего лейтенанта.

Кира пожала плечами. И вдруг шепотом, твердо глядя отцу в глаза:

— Скажи, пожалуйста, он теленок?

— Что?

— Теленок… Безрогий, безрогий — вот что!

— Ты уж скажешь, Кирилл, — растерянно ответил отец. — Ты у нас мастер сказать… До Костырика, детка, ты еще не достигла. Он — талант, трудолюбец… Все вы — хиханьки-хаханьки, а он — кормилец семьи… А какой живописец? Видела его картину?

— И что?

— А то, моя детка, что помнишь, ко мне приходил договариваться художник? «Это чья ж, — говорит, — работа? Ваших детей?.. В высшей степени интересно!» А я: «Мои дети до таких талантов не доросли. Я бы условия создал. Но чего нет — того нет». Вот так-то, Кирилл.

— Пра-авильно, пра-авильчо, — ответила вместо Киры Мария Ивановна. — Ей самое что ни на есть время выходить замуж. Нахваливай. Задуривай девке голову.

— На что это ты намекаешь, мать? — изумился Иван Иванович. — Какое еще задуривание? Наша девушка и так без женихов не останется. Больно надо. Да и какое нахваливание? Просто другой характер… На другом, на серьезном, сосредоточенный человек.

— Мама, ты странная… Он же абсолютно неинтересен. Нет у него темперамента! Ты женщина, неужели не ощущаешь?..