Либеральный Апокалипсис

За окном же бушевала осень. Барсуков уходил в нее, дождливую, как побитый пес. Дни утекали, снова объявились очкастый и Кабан, а предъявить Пашке было нечего.

Хотя портрет проявлялся с каждым часом. Его питали умные «живые» краски, барсуковский талант и Юлина отчаянная надежда. Но это был не тот портрет, за который Пашка согласился бы платить. На нем не было шрама. Совсем. Как только он появлялся, Барсуков безжалостно его вымарывал и продолжал исступленно творить незнакомую женщину.

Она ослепительно красивая, понял в какой-то момент Барсуков. Не выхоленной гламурной, а нутряной, солнечной, энергичной, как взрыв сверхновой, красотой.

Она добрая и теплая.

Она совсем не глупая.

Когда портрет улыбнулся, Барсуков понял, что пропал. Сроки вышли, а показать это чудо он не решится ни Пашке, ни Юле. Особенно ей. Вот она — на портрете — смеется. Вот сердится и плачет. Она — портретная — делает все, кроме того, что делает она же живая. Она категорически отказывается умирать.

Барсуков в конце концов потерялся во времени и, кажется, даже разок заночевал у мольберта. Во всяком случае он не мог вспомнить потом, когда и как объявился бледный Мика с перевязанным горлом, увидел портрет…

И сказал захлебывающимся шепотом:

— Мама?!

Барсуков увидел, как распахиваются все шире и шире Юлины глаза, и едва успел подхватить ее — под громогласный мальчишечий рев мама упала в обморок.

— Только превью, — твердо сказал Барсуков. — Оригинал еще в работе.

— Что-то ты раздухарился, Барсук, — процедил Пашка, — ой, не к добру, ой, смотри у меня!

— Паша, я знаю, что тебя не устроит, — пошел в наступление Барсуков. — Случай сверхсложный, ты же понимаешь. Позволь пообщаться с заказчиком. Я смогу убедить его.

— Еще будут пожелания? — кротко осведомился галерист.

— Да. Гонорар Юлии Михайловне необходимо выплатить сейчас же и в полном объеме. Можно за мой счет.

— Ну, это понятно, что за счет… Показывай! — велел Пашка.

Барсуков развернул голограмму.

— И зачем ты это привез? — скучным голосом вопросил галерист. — Куда я это дену?

— Паша, давай по-взрослому, — не уступил Барсуков. — Все стоит денег. Моя работа тоже. Сведи с америганцем!

— С «америганцем»?! — передразнил Пашка. — Каким «америганцем», Барсук? Ты карты видел? Географию в школе учил?

— Я географию на войне учил, — скривился Барсуков, — пока ты галерею строил. И настоящие карты тоже видел. Сведи с заказчиком!

— А и черт с тобой, — подумав, сдался Пашка. — Убедишь заказчика — долю дам. Проваливай!

— Паша, деньги! — стоял на своем Барсуков. — Для Юлии Михайловны. Ты же знаешь, она под судом.

— Трахнул, что ли? Не побрезговал? — полюбопытствовал галерист, но, перехватив взгляд Григория, замахал руками. — Шучу, шучу, не кипятись! Деньги будут… как только с заказчиком договоришься.

Барсуков встал:

— Поехали!

Поехали. Серебристая «Испано-Сюиза» долго искала дорогу до внушительного особняка на берегу озера. Пашка нервничал, мило матерился и курил трубку за трубкой.

А Барсуков отчаянно боялся. Юля прислала еще утром текстовую реплику: «Гриша, они ходатайствуют Мику забрать!» — и с тех пор молчала. Пока галерист с помощником разворачивали в холле выставку, Барсуков безуспешно набирал Юлин номер, посылал реплики и оставлял голосовую почту. Но телефоны в зале суда традиционно глушились.

Адвокат и деньги, вот что нужно!

Барсуков спрятал телефон и впервые за много лет увидел америганца. Он был стар и невероятно толст, заморский гость, настолько, что даже ходить не мог. Его катил в роботизированной тележке слута-азиат.

— Не нравлюсь? А ты чего ждал, дубина?! — рыкнул америганец на галериста.

— Мистер Претт желает вам здоровья, — прочирикал азиат по-русски, и Барсуков затряс головой. Черт возьми, за пятнадцать лет он, оказывается, не забыл английского! А Пашка, дурак, никогда его не знал.

Пашка опомнился и запел. Когда Паша пел заказчику, соловьи в окрестных лесах теряли от зависти голос.

Америганец Претт откровенно скучал, перебирая работы. Наркозависимая чемпионка задержала его на полминуты, и Барсуков против воли почувствовал, как сладко затрепетало в груди, в том месте, где пряталось тщеславие.

— Это беру, — прокудахтал Претт. — Сколько? Миллион? Скажи ему, миллион. Еще есть?

Америганец потратил шесть миллионов, пока добрался до барсуковского шедевра и движением пальца остановил азиата.

— Скажи ему, что я сплю, — объявил он и действительно смежил веки.

— Мистер Претт устал! — объявил слуга.

Пашка отчаянно семафорил Барсукову, но Григорий видел только америганца, его обвислые щеки и заплывшие глазницы. Между век сверкали, как из бойниц, умные глаза.

— Начни со ста, — проворчал Претт. — Эти ублюдки, наконец, сделали хоть что-то человеческое.

— Мистер Претт предлагает сто, — объявил слуга.

— Мы рассчитываем хотя бы на полмиллиона, — Пашка оглянулся на Барсукова и сделал зверское лицо.

Григорий развернулся и, не чувствуя ног, зашагал к выходу.

— Скажи ему, что я согласен, — прохрюкал мистер Претт. — Когда я продам это в Бостоне за двести миллионов, пошли ему телеграмму. Жлобов нужно макать лицом в навоз.

Барсуков скатился по ступеням особняка и запрыгнул в «Испано-Сюизу»…

А Юля сидела в зале судебных заседаний и старалась не паниковать.

«Тебя будут прессовать, — объяснял утром Гриша, а она, дурочка, лежала на его плече, не слушала и думала совсем о другом. — Без особой цели, просто так принято. Наложат арест на имущество. Постараются забрать на время разбирательства Мику. Не давай! У тебя заключение врача на руках».

Заключение врача кануло в номерной папке. Юля смотрела на судью, молодую женщину с жестким взглядом, и пыталась угадать, есть ли у нее дети.

«Я вернусь с деньгами, — обещал любимый, такой смешной и милый художник Гриша. — Протяни только день. Вечером Мика должен остаться с тобой… с нами».