Либретто для жонглёра
Шрифт:
6. В каждом человеке обитает его ангел и его бес. Ангелу приятна небесная музыка.
7. Бесу же, напротив, сладок голос преисподней, - услышав его, начинает он ликовать и заставляет человека славить Дьявола, лишает его разума и воли, вонзает в его сердце когти и увлекает несчастного в Пропасть Погибели. Благородный назовёт это гипнозом, наваждением и будет бежать от него, затворив двери своего дома или надев наушники плэйера.
8. Ангел обращает свой голос к Богу, бес - к человеку. Тот, кто намеренно пытается овладеть психикой других, какими бы пышными перьями ни украшал он при этом свой шлем, стремится единственно к тому, чтобы подчинить себе как можно больше людей, он жаждет власти над ними, и если он получит её, его бес воспользуется ею и совершит многое зло.
9. Святой не станет искать популярности ни при дворе, ни среди воинов, ни среди черни, и едва ли он будет пользоваться благосклонностью многих женщин - он непонятен для них. Тот же, кто желает вести за собой людей, неизбежно погубит их и свою душу.
10. Христос обращался к людям, это верно, но полагать себя Христом, называть себя мессией, по меньшей мере, опасно.
– Однако, бывает, что ты непрочь развлечь своих друзей, - шепнул я балерине.- Тогда ты разыгрываешь для них представление, и если они аплодируют, тебе приятно. Балерина кивнула: "Это согревает". Скарамуш старательно рылся по всем карманам, по-видимому, потеряв продолжение этой в высшей степени полезной лекции. - Может быть, об этом он ещё скажет?
– сказал я. Но нам так и не пришлось это выяснить: к берегу подкатила карета, и нам сообщили, что Королева ждёт нас во дворце. Так мы сбежали с лекции. Впрочем, в компании самого лектора.
Это была
– спросил я. Скарамуш сделал неопределённый жест. Его ответ не вполне удовлетворил меня. - Не показался ли вам этот человек несколько странным? Меня не отпускает чувство, что его намерением было ничто иное, как ввести нас в заблуждение. Судите сами. Он сказал: "Королева ждёт вас". Но ведь это сущая нелепица. Королева никогда и никого не ждёт, так же как солнце не ждёт рассвета. Скарамуш ничего не ответил, но кажется, слушал. - И ещё одна несообразность. Он сказал: "Королева", - и это выдало его с головой. Согласитесь, если бы он был послан к нам Королевой, то непременно уточнил бы, кто его повелительница, Белая Королева или же Королева Чёрная. Он же не сделал ничего подобного. Не кажется ли вам, что мы поступили в высшей степени опрометчиво, поверив словам человека, который, по здравому размышлению, не заслуживает такого доверия, какое мы оказали ему, человека, не наделённого никакими признаками, по которым можно было бы судить о положении, занимаемом им при дворе, никакими атрибутами, которые свидетельствовали бы о подлинности его прав на исполнение миссии, которую он взял на себя, знаков, которые бы доказывали, что мы имеем дело не с самозванцем и не с праздным шутником. И наконец, не кажется ли вам странным, что карета, якобы присланная для нас Королевой, не отмечена Её вензелями? Признаюсь, это обстоятельство вызывает у меня наибольшие подозрения. Вы можете возразить: "Зато на ней есть вензели короля", - но разве это не свидетельствует об обмане? И разве может обман не наводить на подозрения? Скарамуш выслушал. Потом подумал немного и объявил: "Вы правы". - Но что же нам делать?
– спросил я почти растерянно. - Не знаю, - сказал Скарамуш, как мне показалось, возмутительно беспечным тоном.
– Не знаю. И более того. Не желаю знать. - Как это так, - пробормотал я. - А так, - сказал Скарамуш и отвернулся к окошку. - Хорошо, - сказал я.
– Если вы не хотите этого знать, тогда поговорим о чём-нибудь приятном. - С удовольствием, - сказал Скарамуш. - Например, о совершенстве. - Это очень приятно, говорить о том, чего нет, - согласился Скарамуш. - Позвольте, - возразил я.
– А как же сочинение мсье Флобера "Госпожа Бовари"? Или вот. Сеньор Казанова в разговоре с Вольтером назвал совершенными несколько строф из поэмы Ариосто "Неистовый Роланд". - Что же, они тоже совершенны? - Я понимаю вашу иронию, магистр. Два примера совершенства - это слишком много. - Вот именно. - И всё же. Неужели вы станете оспаривать тот факт, что история, описанная мсье Флобером, не могла быть написана с большим совершенством, блеском, более отчётливо и... - И более непонятно, - закончил Скарамуш. - И более непонятно, - согласился я.
– Но разве литература обязана быть понятной? - Дело не в понятности, - сказал Скарамуш. - Да, - сказал я.
– Вы правы. Дело в том, что мсье Флобер излагает эту историю так, чтобы как можно более облегчить неверное её восприятие, и добивается он этого тем, что во-первых, зачастую не называет вещи своими именами, употребляет порою прямо ошибочные названия и определения, далее, использует излишнюю конкретность и аналитичность, которая усыпляет бдительность читателя и завлекает его в ловушку, в результате чего значимые, и даже более того, кульминационные сцены он проглатывает одним комком или же... не замечает их отсутствия! В результате этих ухищрений, история Эммы представляется в следующем виде: Эмма желает любви. Эмма обретает любовь. Любовь её обманывает. Любовь заслоняет собой "правду жизни". На деле же Эмму обманывает вовсе не любовь, а жажда любви... Скарамуш покачал головой, как бы желая возразить, но промолчал. - Эмма ищет любви, но то, что она принимает за любовь, любовью не является. Сама она любит искренне, истинно, как только может любить женщина, но при этом не замечает, что любовники её лишь разыгрывают любовь из сладострастия или же тщеславия. - Вы совершенно правы, - сказал Скарамуш, - за исключением некоторых моментов. Мне кажется, вы несколько неудачно выразились, сказав, что Эмму обманывает её жажда любви. Она вовсе не обманывает её. Ведь если бы это было так, то означало бы только то, что сама любовь - вовсе не то, что ей нужно, но это неверно. Стремление к любви никоим образом не может быть ложным. - Вы правы, я оговорился и прошу прощения. - Эмма становится жертвой внешнего мира, а вовсе не собственных стремлений. Стремления эти прекрасны и в иных условиях могли бы привести её к счастью. Вынужден заметить, что ваша оплошность - не оговорка, она ничто иное как прямое следствие вашей оценки изложения событий, сделанного мсье Флобером. - Что вы имеете в виду?
– сказал я. - Вы обвиняете мсье Флобера в том, в чём он вовсе не повинен, и тем самым противоречите своим же собственным словам о романе, как о написанном отчётливо и внятно. Смею заметить, что мсье Флобер вовсе не допускает того, что вы изволите называть излишними подробностями, равно как не повинен он и в том, что якобы умалчивает о чём-то, чего-то недоговаривает, и тем намеренно вводит читателя в заблуждение. Напротив, кульминационные моменты написаны им ярко и убедительно, и вряд ли его можно обвинять в том, что он склонен к недобросовестности, а то и к шулерству. Я уже и сам понимал, что сказал что-то не то. - Но в чём же тогда дело? - Когда мсье Флобер повествует, он делает это виртуозно. Беда же его в том лишь, что ограничившись сферой избранных им событий, он оказался не в состоянии даже при самом педантичном анализе последних раскрыть подлинную их природу. Он обводит мелом тень на асфальте, обводит точно по контуру и, находясь в очерченном им пространстве, оказывается бессилен объяснить его цвет, форму и прочее. Он изучает его детальнейшим образом, он ползает по нему на коленях, с помощью увеличительного стекла тщательно и беспристрастно изучает он каждую соринку, он принюхивается к смятому фантику, он следит за передвижением муравья, он исследует запах асфальта, его температуру, он повествует о сделанных им наблюдениях с блеском и изяществом, однако, увы, он не может объяснить, почему исследованный им участок поверхности имеет более тёмный цвет, нежели окружающий его асфальт, почему он прохладнее, и почему его форма такова, какова она есть. - Верно!
– воскликнул я.
– Ведь всё могло бы быть и иначе. Если бы она встретила человека из иного... мира. - Может быть, из иного века? - Причём тут век!
– отмахнулся я.
– Гению безразличен век. - Как и страна, в которой он живёт, и народ, её населяющий, и тем не менее он изъясняется на его языке. Как же он может сказать о чём-то большем, чем позволяет ему ограниченный лексикон? - Я вовсе не склонен упрекать в чём бы то ни было мсье Флобера. Напротив, для меня он великий из литераторов. - Отчего же вы так смущены?
– спросил Скарамуш с улыбкой. - Мне грустно от того, что и наш язык, по видимому, далёк ещё от совершенства. Что с того, что мы умеем объяснить форму тени? Мы тешим этим своё самолюбие, но мы так и не знаем, что такое свет. А потому многого ли стоят все эти наши объяснения? Скарамуш отвернулся к темноте за окошком. Я не ждал от него никаких слов, нет. Мне было грустно, и грусть эта была приятна. Мы всё ехали. И я уже совсем было собрался вздремнуть, как вдруг карета дрогнула и остановилась. Я услышал голос кучера, но далеко и невнятно. Балерина подняла заспанное лицо. "Спи, спи", - прошептал я ей. И она положила голову. Дверца кареты распахнулась. - Вот вы где!
– радостно вскричал Людовик.
– В моей карете! Мило, очень мило. - Подсаживайтесь, ваше величество, - пригласил Скарамуш. Балерина испуганно протирала глаза. Людовик пробирался на свободное место. Скарамуш достал откуда-то флягу с коньяком. - Очень кстати, - заметил Людовик, устраиваясь поудобнее в своих мехах. Скарамуш произнёс тост, и мы, развеселившись, выпили, причём я едва не поперхнулся, так как сдерживать смех было до крайности трудно. - А теперь мы поедем к вам домой, - заявил Людовик, обращаясь ко мне.
– И будем пить чай. С пирогом. - Очень рад, ваше величество, однако я не слышал ни о каком пироге. - Как же так, - пробурчал Людовик.
– Лимонный пирог. Скарамуш молча кивнул в подтверждение его слов, и тогда я почувствовал себя совсем хорошо, потому что я обожаю лимонный пирог, как его готовит Элисса. Людовик крикнул кучеру. Карета тронулась, и мы покатили пить чай.
....
Курс наглядной философии магистра изящных наук Скарамуша
Аполлон сопровождал своё пение игрой на кифаре. Его примеру последовал Орфей и добился блестящих успехов - его музыка заставляла танцевать даже камни и деревья. Элвис Пресли, исполняя песни, часто аккомпанировал себе на гитаре. Микеланджело, гений эпохи Возрождения, не умел играть на гитаре, но известен нам своими скульптурами. Вундеркинд Лимонадус записал в блокноте для рисования: "Чтобы быть гением эпохи Возрождения, нужно во-первых, быть гением, и во-вторых, жить в эпоху Возрождения. А на гитаре я всё равно научусь играть".
....
Мы говорили о постимпрессионистах. Я пребывал в те дни в "дайэр стрэйтс", и эта тема прекрасно подходила для того, чтобы посокрушаться о мученической доле художника, а заодно пропеть пару-другую дифирамбов свои любимцам. - Между тем, есть мнение, - возразил Скарамуш, - что они просто мазали как попало. - Конечно, мазали, - согласился я.
– И правильно делали. Зачем стараться, если никто не оценит! - В самом деле, - сказал Скарамуш и почесал лоб.
– Неплохая мысль. Я даже знаю, кому она понравится.
Партийность Достоевского по сей день продолжает вызывать ожесточённые споры. Тупоконечники утверждают, что великий писатель разбивал яйца всегда только с тупого конца, а потому безусловно принадлежал к их партии. Их опровергают остроконечники; ссылаясь на некоторые цитаты из романов "Бесы" и "Идиот", они доказывают, что Достоевский придерживался убеждения о необходимости разбивать яйца исключительно с острого конца и никак иначе. Как-то раз я беседовал с одним своим знакомым, человеком в высшей степени педантичным. Весьма скептично отозвавшись о полемике между двумя партиями, он сказал, что Достоевский в разные периоды своего творчества придерживался разных взглядов, и хотя большую часть своей жизни он разбивал яйца с острого конца, в последние её годы он перешёл на сторону реакции и стал разбивать яйца с тупого конца, но и тогда не был свободен от колебаний. - Очень противоречивый художник, - вздохнул "умеренный остроконечник". У меня нет оснований подвергать сомнению его осведомлённость. Сам-то я далёк от политики - предпочитаю пить яйца сырыми, разбивая их с двух концов, всё равно с какого начать.
– Странный вы человек, - покачав головой, сказал император. - Я не странный, я глупый, - возразил адмирал Нахамилов.
....
За столом (реплика): "А вы почему кальмаров не кушаете?" На дальнем конце стола звучит крик негодования: "Эй! Ты что это себе позволяешь?! Тут моей родни как в Пентагоне генералов, а ты?!" (Его подруга, пролив вино, стала торопливо вытирать его салфеткой, раздирая и без того непомерных размеров декольте.) - Ну, поехало. Сейчас психовать начнёт. (Вздох). Эх, не успела я вон той дыньки попробовать. - Вы уходите? Покидаете нас? - В спальню. Он считает, что раз я его жена, то должна всё время быть в спальне, чтобы всегда... - Эстрильда! Ты почему ушла из спальни?! - Иду, иду. (Тихо, задумчиво.) Сладкая, наверное... На дальнем конца стола диалог: - А вы не говорили, что женаты. - На ком? (Непонимающе, почти растерянно.) - На... вашей жене. - Ах да. Так получилось.
Однажды, - был уже вечер, - Элисса сказала: "Я хочу покататься". - По городу?
– спросил я. Она рассмеялась. - Нет, - сказала она. - Так поехали, - сказал я.
– Я знаю одно место, там потрясающе смотрится луна. Я раздобыл машину, и мы поехали кататься. А на обратном пути, - был гололёд, - машину занесло, и мы столкнулись со встречной. Элиссу увезли на "скорой", - она потеряла сознание. У неё было сломано ребро. У меня переломов не было, я лишь разбил лицо об руль, да вывихнул ступню, давя изо всех сил на тормоз. Утром я позвонил своему другу и сказал: "Извини, что так получилось с машиной". А он сказал: "Пустяки, главное живы. Заходи как-нибудь, поболтаем".
Она лежала среди своих подушек, а я читал для неё стихи и, чтобы развеселить её, рассказывал разные истории, частью извлекая их из своей памяти, частью импровизируя. Ей было трудно смеяться, бедняжке, смех причинял ей боль, и тогда я предложил ей воспользоваться тактикой Хитроумного Венецианца. - Ведь смех подобен раздражению: сильнее всего оно тогда, когда его предмет ничтожен. - А как поступал Хитроумный Венецианец?
– поинтересовалась Элисса. - Он отпускал остроты столь тонкие, что понять их мог лишь человек, утончённый до такой степени, что сама его утончённость не позволяла ему обижаться на них. Так ему удавалось острословить, не становясь при этом ничьим врагом.
Money Talks - 2
– Какой ужас, - сказал он, сочувственно разглядывая моё лицо.
– Слушай, да вы в рубашке родились. - Со мной-то ничего, а вот Элисса... - Да, - вздохнул он, зачем-то кривя губы. Потом встал, включил большой свет, ушёл к окну и стал задёргивать шторы. Вернулся. - Может, кофе выпьешь? - Ты поможешь мне? - Ну конечно. О чём разговор. Он ушёл приготовить кофе. Вернулся, дал мне полистать новый номер "Омни". Потом принёс кофейник, салфетки, сахарницу, чашки. - Без конца кофе пью, - пожаловался он.
– А что ещё вечерами делать? - Да, - сказал я.
– Извини, я не буду у тебя надолго засиживаться. - Да, ты хотел что-то сказать? Тебе сколько ложек? - Мм... не знаю, три... спасибо. У меня на руках два наряда. - Может, печенье хочешь? - Да... не знаю. - Я сейчас принесу. - Не надо, не надо, - заторопился я, но он уже исчез. Принёс вскрытую пачку. Разорвал, чтобы удобнее было брать. Я сказал: "Спасибо". - Теперь придётся отдать их кому-нибудь. - Наряды? - Да. Я потеряю на этом, но это всё мелочи. Это не главное. Он задумчиво смотрел на меня поверх чашки. - Я не смогу работать сейчас... некоторое время. Нужно быть с ней, ты понимаешь. - Ну конечно, - сказал он, не отпуская чашки. - Мне не хотелось бы, чтобы она в чём-нибудь нуждалась. Он усмехнулся и сказал: "Да". - Тысячи три - это минимум. Может быть, больше. - Я дам тебе три тысячи, - сказал он. - Но если понадобиться больше, ты понимаешь... Он потёрся лицом об ладонь, потом опёрся на неё подбородком и посмотрел на меня: "Ты пей кофе-то". - Да, да. - Тебе прямо сейчас дать деньги? Я сказал: "Да". Он кивнул, ушёл и вернулся с деньгами. Положил их на столик рядом со мной. - Вот. Ровно три тысячи. У меня у самого мало наличных. Кури, - сказал он, придвигая ко мне пепельницу. Мы закурили. Я спрятал деньги. - Но ты не будешь рвать связи? - Какие? А, нет, конечно. - Как сможешь, так отдашь, мне особо не к спеху. Не переживай. А то у тебя вид какой-то грустный. - Я всё никак опомниться не могу. - Понятно. Слушай, у тебя не осталось никаких связей в институте? - На базе? Каких связей?
– не понял я. - Ну, ребят на компьютерах. Я же не бросил это дело. У меня люди есть, надёжные. Я и тут уже наладил агентуру. А из вашего "ящика" никого, представляешь? - Записывай, - сказал я. Он быстро взял блокнот и, приставив ручку к бумаге, приготовился слушать. Я продиктовал. - Скажешь, что от меня... Если что. - Сколько им можно дать?
– спросил он, покусывая ручку. - То есть, что за люди? - Да, - сказал он. Я подумал немного и сказал: "Предложи четверть. Отдашь, сколько отдашь".
– А согласятся? - Согласятся, - сказал я.
– Какая у них, собственно, работа? Вставить дискету? - Ну, надо же ещё достать. Мне стало смешно. - Достать? Да они валяются мусором на каждом столе. Бардак же везде. - Ты преувеличиваешь, - сказал он серьёзно. - Если и преувеличиваю, то несильно, - возразил я. - Тебе легко было летом, когда все в отпусках были. - Да, - сказал я.
– Но можно остаться на ночь. - У вас это можно? - Почему бы и нет? - Хорошо бы, если бы они и сами что-нибудь могли... - Это ты им скажешь. - Ну да, конечно, - сказал он, спохватившись.
– Как Элисса? Ах да, ты говорил... Я кивнул. - Значит, если что, я звоню тебе. - Конечно, конечно, - поспешно сказал он.
– Звони обязательно. Я тоже, если что, позвоню тебе. Он проводил меня. - Извини, - сказал я, - что так с машиной получилось. Я отработаю. - Да ладно, - сказал он. - Я отработаю, - сказал я.