Лица

Я удрал, а их носы так и завязли в чужих делах. И вот я здесь. В этом доме был детский сад, пока он не разорился, и я купил здание за бесценок.

Мы сразу же привезли сюда ветеранов и начали с ними работать, еще до того, как приобрели оборудование. Дьявольщина. В других местах ветеранов заносят в списки ожидания и заставляют побегать за страховыми деньгами. Стоило ехать на войну, куда их послали сражаться, чтобы потом ходить с протянутой рукой.

Мы провели первую операцию в тот самый день, когда открылись. Еще не было проводки, но опыт работы в боевых условиях приучил импровизировать. Как-то мне даже пришлось воспользоваться перочинным ножом, и ребята окрестили меня Максом-ножом, или для краткости просто Ножом. Мне-то что. Думаю, парни считают меня жестким и от этого жестче становятся сами. Вьетнам вытряхнул стержень из многих мужчин. Я их не осуждаю. Сам был там и видел, с чем им приходилось сталкиваться.

Макс остановился у кровати тощего веснушчатого юноши и подал ладонь:

— Дай пять, — юноша попытался улыбнуться. Вся левая сторона его лица была в шрамах. Левого уха и части носа не хватало. — Как дела, детка?

— Так себе.

— Не забывай, что я тебе говорил. На этой неделе займемся носом, а может быть, и ухом. А потом уж приступим к челюсти. Вызовем доктора Рачида — величайшего разэтакого хирурга-дантиста во всей Калифорнии.

— Спасибо. Надеюсь, что сработает.

— Надеешься? Послушай, детка, никогда не говори этого слова. Разве я тебе не обещал?

— Обещал, Макс.

— Ну, и что же я тебе обещал?

— Что с моей наружностью будет все в порядке.

— Ну нет! — заревел врач. — Не все в порядке! Ты будешь так чертовски симпатичен, что ни одна леди не даст тебе пройти.

— Да.

— Вот что я обещал, — и помахал рукой, отходя от кровати. — Парню досталось, — рассказывал он через несколько минут Жени. — Пошел с приятелем-однополчанином в разведку и на ничейной земле нарвались на мину. Дружка убило, а старину Хэнка бросили там умирать. Семнадцать лет. Провалялся три дня, пока не подобрали. Потом переправили на самолете в Сайгон и наспех заштопали перед тем, как отвезти домой. Гнусная работа. Как только он попал сюда, пришлось снимать все швы, и в тот же день умерла его мать — сердечный приступ: скоты послали ей телеграмму, что сын погиб в бою, — Макс энергично затряс головой. — Тяжело. Но парень выберется!

Они навестили и других больных, а потом Макс каждый раз рассказывал, при каких обстоятельствах они получили увечье. «Тяжело, — подумала Жени, — можно отнести к любому из них».

Они завершили обход и, сделав полный круг, вернулись в круглый вестибюль, где сестра по-прежнему что-то писала.

— Теперь слушай, детка, — Макс встал спиной к двери. — Я был не против показать тебе клинику и ценю твой интерес. Ты первоклассный врач, все рекомендации при тебе, работала с лучшими хирургами, но это место не для тебя. Здесь тяжело, мало оборудования и людей, слишком много пациентов, денег никаких, времени тоже, одна сверхурочная работа. Приходится полагаться на приходящих хирургов-добровольцев, как этот самый Рачид, который будет выкраивать челюсть Хэнку. Но и они чертовски загружены, так что остается только поворачиваться. Иногда мы назначаем операцию после полуночи. Разве это место для леди-хирурга из Гарварда?

— Может быть, для разнообразия и мне будет позволено что-нибудь сказать?

Брови Макса поползли вверх:

— Конечно, детка.

— Прежде всего, я не детка. Затем, не ваше дело объяснять мне, подходит мне это место или нет. Моя специальность — пластическая краниальная хирургия, особенно на верхней части черепа. Из того, что я здесь увидела, я поняла, что мой опыт вам нужен. И я буду с вами работать, нравится это вам или нет, — ее собственные брови тоже изогнулись от удивления, когда она поняла, что только что сказала.

Макс усмехнулся:

— Ладно, капитан. Но для меня здесь все детки. У нас нет званий. Достаточно было этих трахнутых званий в армии. Если ты здесь работаешь, то ты «детка» или «Жени» или как еще кому вздумается тебя назвать. Будешь делать то же, что и я. Оперировать станешь лишь часть времени, а большую часть придется работать санитаром, сестрой и даже целой бригадой уборщиц. И зарплату хирурга не жди. Близко к тому не получишь. Хирург с Восточного побережья, вроде тебя, мог бы разъезжать на трахнутой спортивной машине, а на то, что тебе предлагаю я, купишь только подержанную — а то еще и мотоцикл. Говорю тебе сейчас — ты не выдержишь, детка. Я здесь за старшего, и у меня все как в чертовой армии. Никаких увольнительных, и я не признаю усталости. Ежемесячных передышек тоже нет. Суровое место для женщины, особенно для такой обалденной. Здесь секс тебе ни к чему, образование тоже. Нужна лишь пара рук, и они принадлежат мне. Так что видишь, доктор, не то это место.

— Пошел ты, — в первый раз в жизни выругалась Жени и, оттолкнув Макса, протиснулась в дверь.

А он морщился изнутри на солнце:

— Эй, детка, хочешь, приходи завтра в восемь утра.

Жени шла, не оглядываясь.

По дороге обратно в Биг Сур во взятой на прокат машине Жени пыталась разобраться в мешанине мыслей и чувств. Чувства оказались явно сильнее. Настолько сильнее, что она, не размышляя, согласилась на работу с Максом. А тот был настолько черствым, что в ответ продолжал ее обижать.

С таким человеком она работать не могла. Особенно после того, как узнала о столь скудном вознаграждении. Это значило бы похоронить мечту о собственной практике. В Нью-Йорке она все взвесила, напомнила себе Жени, и пришла к выводу, что прежде всего следует заработать денег.

И почему она сказала Максу, что будет с ним работать, нравится тому это или нет? Такие заявления были не в ее характере: она привыкла взвешивать свои шаги и не принимать необдуманных решений. Не потому ли, что почувствовала, что в ней здесь нуждаются? Или это просто реакция на клинику Кутюр, чья помпезная роскошь казалась насмешкой над простотой здешней больницы?

Рядом с насыпью шоссе № 1 расстилался океан. Над водой летали пеликаны. Всю дорогу Жени ехала с опущенным стеклом, и ветерок овевал ее лицо свежестью деревьев и моря. В четыре, когда Дэнни закончил съемку, она будет с ним снова, почувствует, как от его прикосновений оживает кожа, ощутит естественный аромат его тела, манящий сильнее, чем запах цветения. Их губы сольются воедино, и они, как ночью и утром, снова отдадутся друг другу. Она ощутит свободу и растворится в его светлой радости, светлее, чем сверкающий в потоках солнечных лучей океан справа от шоссе.

Стрелка спидометра застыла у семидесяти. Она отпустила ногу и снизила скорость. Пятьдесят. Решение было принято за нее еще до того, как она села в самолет. Дэнни.

Когда она приехала, он был уже в отеле и ждал во дворе у входа в их коттедж. Жени выпрыгнула из машины, но что-то в его лице подсказало, что у Дэнни не все в порядке.

— Ты не снимаешь…

Он быстро поцеловал ее:

— Проблемы с камерой. Может быть, саботаж. Операторская бригада требует прибавки и выплаты вперед.

Они вошли внутрь и сели на кровать, и Дэнни начал рассказывать о трудностях с труппой, съемочной бригадой, о нехватке денег.

— Все одно и то же. Спонсоры охладевают, средства не поступают так, как было обещано, — он выглядел скучным, разочарованным. Никогда Жени не видела Дэнни таким. Его бьющая через край энергия казалось такой же его неотъемлемой чертой, как и черные кудри.

Он нежно погладил Жени по волосам:

— Может быть, все эти годы я переоценивал себя, — его голос звучал глухо. — А на самом деле мне и нечего предложить.