Лицей 2020. Четвертый выпуск

Мальчик вглядывался в дома Крестовского острова одним глазом. Другой жмурил, чтобы толпа не лезла в голову. Местные жилища куда ниже их “муравейника”, потому что здесь живут богатые. Им полагаются малые дома. В яростном свете лета эти дома и их машины (увеличенные тачки из “Детского мира”) будто выпрыгивали из штанов. Стремились завладеть вниманием Костика.

Почему говорят “ясное солнечное утро”?

Ведь стёкла бликуют, впиваются в глаза. Дрожащее марево восходит от горячего асфальта, что пружинит под ногами. Ветер волнует, наделяет голосом шапки деревьев, и каждое – по-разному. Твёрдая стена плывёт в очертаниях. Белый цвет – слишком белый. А как шумно дышит овчарка того полицейского, и ходят её бока! Как у неё в пасти помещается огромный мокрый язык? В ясное солнечное воскресенье прохожие чаще сбивают с ног. Хочется пить, спать, бежать, лежать… Мамина рука выпускает Костика, трётся об юбку, словно поглаживая ушиб, хватает опять. То сухая и горячая, то влажная…

Ну что в этом утре “ясного”?! Почему мама постоянно жалуется на облачность и дожди, а как жара – не рада, а будто разогрета, и разогрета бестолково, мается?

Вместе с ними встала перед “зеброй” женщина. Костик по привычке держал голову ровно, но смотрел вниз, под ноги, пряча взгляд от лета, – так, бывает, чураешься бешеного родственника, что желает любить тебя, сгребать в охапку и подбрасывать вот прямо сейчас. “Жвачка розовая, жвачка серая, листик, пёрышко, – тихо перечислил мальчик то, что было нанизано у женщины на шпильку туфли, – канапе…” Светлана ответила невпопад: “Потерпи”. Костик усилил кривую ухмылочку. Мать готовила канапе. Несколько раз после тщательной уборки к бутылке вина и канапе приезжал дядя Арсений.

Миновали ворота и оказались в парке. Тут мать отпустила наконец его и вынула из сумочки мобильник. Костик смог заткнуть пальчиками оба уха: как здесь громко! Взглянул искоса вверх. Мать нахмурилась, по губам читались короткие вопросы. Она недовольна, зря спешила, дядя Арсений опаздывает или вовсе не придёт. И чего мать распереживалась из-за него? Сама говорила подруге Светке, мол, сидеть надо на попе ровно, это она выбирает, а не он.

Хорошо бы вернуться домой…

– Ты хотел хот-дог? Пойдём, я возьму тебе хот-дог… Да дай же руку мне!..

Взрыв восторга и ужаса – вдали, Костика словно ударной волной прижало к лавочке.

Слева в стеклянном пузе вертелась сладкая вата; на решётке справа вращались сосиски. Грохот аттракционов и крики людей отразились в куполе неба. Люди тоже вращались, как сосиски. Мальчик втянул голову в плечи, чужое веселье покалывало, как крупицы соли под одеждой.

– Костик, на! говорят же тебе…

Бережно взял у продавщицы хот-дог, а то кетчуп потечёт. Влажная салфетка. Сосиска вот-вот испарится. Уф, опять жарко, мам, как же ты не понимаешь…

И они вяло двинулись дальше.

Лицо Светланы выключилось, как перед теликом села. Последнее время она загоралась только от связи с дядей Арсением. Значит, будет ждать… И опять: крики, вж-жух! вж-жух! звонкий стук металла о металл. Ускорились барабанной дробью колёса по математическим изгибам расчётливого удовольствия. Открытые рты: голодные птенцы в гнезде – эти жаждущие восторга, вспотевшие человечки. Тоненький визг прорезал железо.

Костик уже был на “Диво Острове”. Тогда он робко присматривался к американским горкам, колесу обозрения, штуке, которую называют “шейкер”, штуке, которую называют “бустер”, ракете на привязи, карусели…

Слишком много их – громких железных чудовищ.

Но он не был пуглив. Просто знал: к аттракционам лучше не прикипать. Они хотели веселить так же явно, как брикет пломбира, выглядывая из холодильника, желает накормить. И это всё равно не полная правда. Тут он не мог – и никогда за всю жизнь не сможет – подобрать слова… Дело даже не в неприкрытых намерениях. Ведь много вещей так устроено. Съешь меня, выпей меня, надень меня.

Но огромные агрегаты для веселья ещё проще.

Они перед Костиком были голые.

– Чего ты не ешь, я не поняла? В следующий раз не куплю…

Он быстро надкусил сухую булку с краю. Опять поднёс хот-дог ко рту, чтоб казалось: ест, ещё как ест, мам… Хуже было не когда мать кричала, а когда била. В середине лета она щедра на подзатыльники. А импульс от ладони в черепушку надолго оставался внутри. Гудел, не затихая, хотя била-то она не сильно. Если и существует экспертиза по оправданности подзатыльников, то она бы уж точно постановила: ни один из них не был жизненно необходим.

– Доброго утра, сударыня! Не желаете ли запечатлеться с Петром Великим и Екатериной Великою?..

Светлана ускорилась, обходя странные фигуры.

Костик за ней не успел, замер перед широченным золотистым подолом Екатерины. Голос у неё был пузырящийся, волнующий – первый плеск шампанского в бокал. Рядом возник мужчина. Столь высокий, что взор мальчика долго поднимался от сапогов по изумрудному камзолу, расшитому золотом, с манжетами рубахи, в которых можно прятать охапки голубей… – и на жабо остановился. Выше всматриваться опасно – солнце жалило. “Повезло же, а, – пробурчал Пётр Первый уже другим голосом, – тоже жрать хочу”.

Мальчик пошёл в обход этих костюмов.

– Костик, догоняй давай!

– Мам, а кто это?

– Аниматоры. Пристают к людям. И за фотографии деньги требуют.

– А с меня не требуют!

– Везучий ты у меня, Костик… Давай скорее. Тут курят, дышать невозможно.

Но он обернулся, надо же их досмотреть. С Петром почему-то не вставали рядом. А вот Екатерина была нарасхват, и она вовсю об этом хохотала. В ясное солнечное утро усы и длинные волосы Петра были угольно-чёрными, хуже треуголки. Он то и дело приподнимал её, вытирая пот.

Костик дал бы ему денег просто так.

Сегодня тридцативосьмилетний актёр Самохин был куда более жалок и рассеян, чем обычно.

Ряженый шут корпоративов и второй эшелон любительского театра. Толпа Самохина почему-то дезориентировала, как и мальчика с хот-догом, но для него это непрофессионально! А ещё знойное лето… И что-то витало поверху. Не грипп, нет, и не давление… Ощущение у Самохина: будто из джунглей бесчисленных оттенков тревоги грядёт экзальтированный кураж. Разобрать эти оттенки смог бы только надорванный петербургский неврастеник, а превратить их в искусство – Кафка. Только на что Самохину кураж? “Петра” можно играть левой пяткой.

Он растирал потный лоб до красноты.

Знобило.

Нутро щекотало предчувствие: вот-вот сотни петербуржцев в пёстрых майках и непривычных шортах, всех возрастов и уровней надменности, кулисами разойдутся в стороны. Потому что – плоские они, обыватели. И состоится у Самохина большая роль. Кто-то его заметит. Шепнёт другому. Третий одобрит. Фактура его, ужимки как влитые утопнут в нужном (ну, хоть кому-нибудь нужном!) пазе, и мозаика шедевра сложится. Случится та самая переломная постановка. Или “проект” – так сейчас говорят? Вовсе не этот ежедневный фарс с полиэстеровым нарядом императора, по ставке четыреста рублей в час. Без этого “ох, я вам сейчас бороду укорочу!..”, и чтоб чернь не кричала – как вот на “Диво Острове”, – и никто его за царёвы булки больше не ущипнёт, – нет, будет по-настоящему.