Личное задание
Шрифт:
– Бери лопату, дядя, – посоветовал он с наглецой в голосе. – К пенсии управишься. Чистота – залог здоровья.
– Не только чистота, – заметил Громов, внимательно разглядывая парня. – Еще нужно соблюдать скромность и вежливость. Без них здоровье сохранить трудно. Даже в молодости.
– Давай побазарим на эту тему конкретно, – предложил баскетболист. – Иди сюда.
Хмыкнув, Громов хотел было последовать приглашению, но Людмила перехватила его за напрягшуюся руку и попросила с надрывом:
– Не надо! Нам нужно ехать. Я прошу тебя... Умоляю...
– Ладно, – сказал он,
– Что ты там вякаешь? – донеслось с соседской территории. – Чем-то недоволен?
Это опять подал голос баскетболист. Не поворачиваясь к нему лицом, Громов бросил через плечо:
– На то, чтобы вы убрали за собой и все как следует подчистили, вам дается ровно сорок восемь часов.
– А потом?
Громов опять не потрудился взглянуть в ту сторону, откуда прозвучала насмешливая реплика.
– Привлекать к работе строителей запрещается, – сказал он. – Кто нагадил, тот и убирает.
– Ща! Разогнались!
Громов пожал плечами: мое дело – предупредить, а дальше – дело хозяйское. Молча зашагал к машине, невольно прислушиваясь к издевательскому смеху за спиной и лихим угрозам порвать его, как Тузик – грелку. Тузики – это они. Шавки. Устроить им еще одну показательную взбучку? Глупо, не мальчик же он в конце концов, чтобы махать кулаками по всякому поводу. Проучить зарвавшихся парней можно будет и без рукоприкладства. А еще разумнее – забыть об их существовании. Попытаться, во всяком случае.
– Ну, скорее же! – Поджидавшая Громова Людмила нетерпеливо приплясывала возле запертой машины. В иной ситуации ее бесконечные понукания привели бы к прямо противоположному эффекту, но в голосе матери звучало столько неподдельной тревоги, что ее было легко понять и простить.
– Едем прямо? – уточнил Громов, когда вывел «семерку» из двора на узенькую улочку между заборами.
– Да! Только быстрее, быстрее!
Она едва сдерживала панику, а Громов очень надеялся, что отдых пока не окончательно испорчен. Девочка найдется, соседские забияки улягутся спать. Все будет хорошо.
На выезде из поселка торчал бутылочно-зеленый «Мерседес» с распахнутыми дверцами. Неподалеку два похожих друг на друга крепыша занимались тем, что стягивали створки ворот, просевшие на проржавевших петлях. «Семерка» проскочила между ними, чудом сохранив свои бока в целости и неприкосновенности. Заунывный скрип ворот, проводивший ее, не понравился Громову. Что-то в этой мелочи было странное, настораживающее. Едва машина успела проехать сотню метров по грунтовке, как Людмила прихватила ногтями его локоть и закричала:
– Тормози! Вот наша машина!.. И Эллочка рядом...
Потом Громов стоял поодаль, а она тормошила дочь и, чуть не плача, сыпала беспорядочными вопросами:
– Что?.. Что произошло?.. Ты плакала?.. Почему?..
Девочка молчаливой куклой моталась в материнских руках, а взгляд ее был остановившимся, неживым.
– Да что с тобой? – в отчаянии вскрикнула Людмила, падая перед дочерью на колени. – Тебя обидели? Скажи, обидели? Ну, хоть что-нибудь
скажи, не молчи!Все тот же отсутствующий взгляд широко открытых детских глаз, устремленных в неизвестную даль.
– Ладно, – сдалась Людмила, устало выпрямившись и убрав с лица растрепавшиеся волосы. – Поехали домой, там разберемся. Ты успокоишься, и мы обо всем поговорим спокойно, да? Садись в машину, Эльчонок. И Тошку не забудь. Куда он, кстати, подевался?
– Т-тошка, – вдруг эхом откликнулась девочка и прерывисто вздохнула. – Он оторвал ему голову и с-сказал, что ест собак.
– Кто? Кто здесь был?
– Н-не знаю. У него на губах белая слюна. К-как пена. – Из-за заикания почти каждое слово давалось девочке с трудом, но эти усилия, похоже, помогали ей приходить в себя.
– Он тебя обидел? – спросила Людмила неестественно высоким голосом. – Он тебя трогал?
Громов шагнул поближе, чтобы расслышать ответ.
– Он м-меня не тр... не трогал, – сказала девочка, содрогнувшись на середине фразы всем тельцем. – Просто он с-сказал, что мне тоже голову оторвет, если... если...
Поток бурных детских слез разом прорвал невидимую плотину, сдерживавшую боль и отчаяние. Первый настоящий ужас. Первое предательство близких. Потеря любимого существа. Все впервые, все взаправду, не понарошку.
Долго смотреть, как безутешно рыдает маленькая девочка, обхватившая ручонками мать, Громов не смог – увел взгляд в сторону, задержав его на багровых предзакатных облаках, которые застыли на горизонте в величественном безмолвии подобно грандиозному театральному занавесу. Что за режиссер придумал всю эту безумную постановку? Неужели ему до сих пор не надоело любоваться человеческими слезами и кровью? Веками. Тысячелетиями.
Прямо на глазах вечернее небо неуловимо меняло свой цвет. Устав притворяться безмятежно-голубым, оно спешило превратиться в бездонную черную пустоту, готовую поглотить всех скопом и поодиночке.
На фиолетовом пологе проклюнулась первая звездочка, когда Эллочка наконец выплакала все свои недавние страхи и обрела способность говорить внятно. С окаменевшим лицом Громов слушал ее голосок, все реже прерывавшийся всхлипываниями:
– Он, этот ч-человек, сказал, чтобы мы убирались отсюда... Потому что в с-следующий раз будет еще хуже... Он найдет меня опять, если ты и дядя Русик не послушаетесь... И тогда... И тогда...
– Ты слышишь? – этим нервным возгласом Людмила призывала Громова в свидетели.
Он молча кивнул и мысленно сказал себе: ну вот, кажется, ты влип в совершенно не касающуюся тебя историю, братец. И поделом. Какого черта ты предложил посторонней женщине войти? Сначала все они входят в твой дом, а потом – в твою жизнь. Если бы ты вежливо отправил заскучавшую дамочку обратно, ничего не случилось бы. У каждого своя жизнь. У тебя были твое пиво, твои книги, твое одиночество. А теперь – конец всему. Ты здесь, ты все знаешь и позабыть теперь ничего не сумеешь.
Выслушав свой внутренний голос, Громов нахмурился. Да, он был здесь, а всего в нескольких шагах от него находились попавшие в беду женщины, и одна из них, старшая, уговаривала маленькую успокоиться, заодно утешая себя: