Личность
Шрифт:
Объяснение тети Мани
Дорогой гражданин!
Анна писала мне, что Вам нужны новые сведения, а потом я от Вас письмо получила. Не так уж много я знаю и сомневаюсь, пригодится ли для книги то, что я знаю. Мы дома с самого начала знали, что делают Вацек и Ванда, а затем Вацек прочел лекцию для тех, кому больше других верил, а потом приехал Петр Манька, псевдоним «Волк», и привел нас к присяге. В деревне было около тринадцати человек. Ребенок же рос у нас в целях безопасности и для удобства, чтобы у них было побольше времени. Впрочем, Ванда ее привезла по собственной инициативе, не спрашивая согласия Вацека, он потом тоже не возражал, чтобы Анна была у меня, и часто нас навещал. У нас в саду он сделал тайник, встречался со своими людьми, но не открывал им, что он в «Союзе» главный, а потом стал в ППР секретарем, и говорил, что он такой же, как они, обычный товарищ.
Мне он даже очень нравился, теперь я уже старая баба, и их обоих нет в живых, могу признаться, что я даже любила его и он меня немного любил, и неизвестно, как бы все кончилось, если бы не 43-й год. Вацек и Ванда друг с другом жили хорошо, но как-то грустно, всегда очень серьезные, чем-то озабоченные, а я была молодая, красивая, и я знала, что красивая,
Вы спрашиваете, кап практически выглядела работа нашей организации. Ну, что я Вам могу рассказать, сегодня все это видится иначе и по-другому об этом рассказывают, а ведь тогда не было никаких уставов, положений, аппарата, партийных работников, только вот взносы мы все время платили регулярно и по различным случаям делали складчину. А собирались, как возникала необходимость или какая оказия. У нас в деревне в кружке были самые бедные и самые молодые из тех, кто кончил народный университет. Кто побогаче, к нам не шли, так как «Волк», Петр Манька, говорил, что будут колхозы, а они этого не хотели. В сорок третьем в нашем кружке организовали такой же подпольный кооператив, который Вацек называл коммуной, но существовал он нелегально. Мы совместно обрабатывали землю, пекли хлеб, надували немцев при сдаче поставок, из города приезжал врач и лечил бесплатно и так далее, но это Вас, видимо, не интересует. Когда собирались, то Вацек или Ванда, а когда и Петр Манька рассказывали о том, что делается в Польше и в мире, а также, что надо сделать для того, чтобы построить народную Польшу. Деревня у нас была неглупая, довоенная бедность нас многому научила. И до 1943 года у нас не было другой организации. В 1943 году, после приезда в деревню племянника приходского ксендза, образовался отряд Армии Крайовой. Мы получали из Гурников нашу газетку, и она переходила из рук в руки, ее все читали, не только наши, называлась она «Звезда», иногда привозили газеты ППР, из Варшавы, но это уже позже. Еще до этого наша организация провела несколько операций: пробрались на поле битвы под Гурниками, где нам удалось выкопать припрятанное оружие и боеприпасы, подожгли сельскую управу с бумагами в Еодловниках Гурных, создали комитет по оказанию помощи детям погибших воинов, приехавших из Центральной Польши, избили старосту в Карчмисках за несправедливость, организовали воскресные курсы для молодежи, занятия на которых проводили Вацек и Ванда, а также люди из их организации. Вот все, что я помню. Напишите точно, что еще хотите знать. Анна просила, чтобы я обо всем искренне написала, вот я и пишу. Адрес тот же.
Хроника
(«Летопись Гурников»)
29.8.1940 — Закрыли еврейские магазины, на евреев наложена контрибуция 50 000 злотых.
14.9.1940 — В субботу начался новый учебный год. Открыли начальные школы, но из них уволили преподавателей гимназии. Речь немецкого советника просвещения: «Поляки должны быть признательны немцам за их заботу».
15.9.1940 — Уменьшение недельного рациона хлеба до 1050 граммов на одного человека.
20.9.1940 — Приказ всем безработным явиться на биржу труда. Паника в городе.
7.11.1940 — Приказ о книжных магазинах. Можно продавать только развлекательную литературу. Обыск в букинистической лавке Потурецкого. Изъятие старинных и ценных изданий (грабеж).
20.11.1940–1500 евреев направили на строительство полевого аэродрома в гурницких лесах. Реквизиция домов на Фарной и Огродовой для штаба. Выселение оттуда всех поляков.
Рабочие
(отрывок из статьи, подписанной «Гжегож», в сборнике «Пять лет ППР», часть II)
(…) Пришел ко мне слесарь «Настек» и сказал, чтобы на другой день пришел в яр, только никому об этом не говорил. Мне было тогда 30 лет, меня не очень занимали сходки в яре и разные секреты. Работал я на «Пясте», заводе сельскохозяйственных машин, который немцы перекрестили по-своему, но выпускали то же, что и наши до войны. «Настек» открыл слесарную мастерскую, и дела у него шли неплохо. Мы особенно не дружили, потому что он был большой горлопан, все время кого-то поносил, кому-то угрожал, и тем, кто его не знал, он мог показаться кровожадным. Несмотря на то что он сидел три года за то, что был в коммунистической партии, его уважали даже коллеги-ремесленники из христианско-демократической партии, так как он был справедлив ко всем и отличный мастер. Я смекнул, что зовет он меня в яр не на прогулку, а по секретному делу, связанному с партией. Он пробовал привлечь меня еще до войны, но я остался в Польской социалистической партии (ППС), так как вся семья была там, даже бабка состояла в ней еще со времен раздела Польши и боролась в ее рядах. Я подумал, что, пожалуй, стоит пойти на эту встречу, узнаю, о чем думают сейчас товарищи коммунисты.
На встречу пришли несколько человек, кажется, нас было пятеро, но я знал только Яна Доброго. Немного подождали, разговаривая о работе, карточках, событиях в городе, пока не пришел учитель Потурецкий, которого «Настек» представил нам как товарища «Штерна». Добрый вынул из кармана бутылку водки, «Настек» — карты, конечно для видимости, и мы расположились как для выпивки, а потом «Настек» представил меня, не по фамилии, а просто рассказал, кто я такой. Он отметил, что я из рабочей семьи, сам рабочий, что вся семья связана с ППС.
— Но товарищ «Гжегож» всегда стоял за единый фронт, — сказал он, — выступал вместе с нами даже тогда, когда руководство ППС было против этого. У него есть классовая солидарность.
— Но я не ваш, — тихо рассмеялся я.
— Там видно будет. Мы теперь не прежняя КПП, «Гжегож», мы создаем новую партию, и об этом расскажет
нам товарищ «Штерн».«Штерн» улыбнулся и сказал, что ему, видимо, нет необходимости рабочим объяснять роль рабочего класса, но, так как он говорит здесь от имени руководства новой партии, необходимо прямо сказать, чего она хочет. Эта новая польская революционная партия делает выводы не только из ошибок буржуазных правительств, но в первую очередь из опыта революционного движения, она отбрасывает то, что оказалось непригодным, стремится преодолеть давнюю разрозненность пролетариата, поддерживающего различные организации, эта партия объединит всех трудящихся. Он говорил еще о том, что в мире сложилось такое положение, при котором немецкие фашисты должны напасть на Советы, они не смогут терпеть существования у себя под боком пролетарского государства, а в войне с Советами они потерпят поражение, и тогда Красная Армия окажет помощь всему европейскому пролетариату, который возьмет власть в свои руки, но к этому надо готовиться уже сейчас, не теряя времени.
Я слушал, но «Штерн» не дал ответа на те вопросы, которые привели меня сюда. Он, правда, говорил очень красиво, но не о тех вещах, которые вызывали у меня сомнения еще в 1939 году, а дома были предметом постоянных дискуссий с родителями и братьями. Но я как-то не осмеливался спросить Потурецкого об этом, особенно после того, как он изложил программу строительства будущей Польши, программу как раз такую, какая у нас сейчас, только немного более социалистическую, потому что говорил об общественной собственности и атеизме, что потом не было включено в программу ППР.
Добрый спросил, хочу ли я вступить. Я согласился, несмотря на сомнения, которые решил выяснить позже, не на таком собрании, а с глазу на глаз, тогда он сказал:
— Поклянись рабочей кровью, что всегда будешь с нами,
Я поднял руку и сказал, что клянусь. Потом мы обсуждали задачи рабочих в Гурниках. Крупной промышленности в городе не было, поэтому рабочих было немного, и к тому же в большинстве своем они были несознательными и запуганными. Кроме нашего завода, была еще каменоломня, большое продовольственное предприятие и лесопилка, которую немцы быстрыми темпами расширяли. Организовать большой саботаж было трудно, мало было сил, тем более что все мы и без того работали не особенно старательно — все голодали, на месячную зарплату нельзя было прожить и недели.
— А если взять и организовать забастовку? — предложил «Настек». — Чего бояться? Если выступим солидарно, наказания не будет. Забастовку проведем не политическую, а экономическую, за повышение зарплаты. Против капиталистов своих и иностранных. Да, да, наши сколачивают состояния на эрзацах, как немцы на машинах. Один черт.
«Штерну» и Доброму идея понравилась, хотя они признавали, что она рискованна. «Штерн» несколько раз повторял, что забастовка позволила бы пролетариату почувствовать свою силу, а это очень важно. «Настек», горячий парень, настаивал, чтобы забастовка состоялась как можно быстрее, но его убедили, что все надо тщательно подготовить. Мы только договорились, что начинать следует на польских заводах, а затем вовлечь все остальные. Везде будут созданы группы из нескольких человек и подготовлены экономические требования.
25 марта 1941 года в два часа дня в каменоломне прервали работу и включили сирену. Мы в инструментальном цехе ждали этого сигнала и сразу же побежали к рабочим, возмущение которых мы подогревали уже неделю, не посвящая в детали, и начали объяснять, что хватит терпеть нищету, надо выступать всем вместе согласованно, если каменотесы не испугались, чего мы должны бояться? И бросили работу. Когда все рабочие вышли во двор, каждому в отдельности казалось, что именно он инициатор забастовки, что она началась вообще без подготовки. Разделившись на группы, мы обсуждали требования, хотя предварительно их уже сформулировали. Нам хотелось, чтобы они воспринимались как выражение общего мнения. Прошло около часа, пока не появился немецкий директор, он поинтересовался, что случилось, а когда узнал о забастовке, чуть было не упал в обморок, такое на него все это произвело впечатление. Он был мужик неплохой, рассказывали, что когда-то сам был немецким профсоюзным деятелем, еще до Гитлера организовывал забастовки. У нас вел себя прилично, и когда узнал, что мы и другие в городе бастуют, то, наверное, вспомнил старое доброе время, может быть, ему стало стыдно, а возможно, напугался, что за забастовку его возьмут за горло. Во всяком случае, когда прибыла немецкая полиция, он о чем-то поговорил с комендантом, после чего они даже не вошли на территорию, он записал наши требования и с этим поехал в ратушу. Каким-то образом ему удалось добиться увеличения нам зарплаты, правда небольшого, но через два часа он уже вернулся с решением. Он даже произнес речь. Говорил, чтобы мы не надеялись на то, что нам когда-нибудь удастся возродить Польшу, немецкий порядок воцарился навсегда, и мы, рабочие, от этого только выгадаем, как выгадали немецкие рабочие посла прихода к власти национал-социалистской партии. Он перечислял эти блага: ликвидация безработицы, стабильная, высокая зарплата для всех, общественный порядок, без левых организаций и чиновников, живущих за счет рабочих. И чтобы мы никогда не поддавались на призывы коммунистов, так как они и евреи чуть не погубили Европу, и, если бы не Гитлер, мы бы почувствовали это на собственной шкуре. Сейчас еще продолжается война, условия трудные, мы не должны надеяться, что немецкая администрация за короткий срок исправит то, что наши паны натворили в послеверсальской Польше. Он призывал к спокойствию и порядку. Говорил он складно, только ему все равно не верили, все думали о своей победе, а не о счастье, которое мы якобы приобрели в результате захвата родины немцами.
Вечером того дня город шумел, кабаки были переполнены, усиленные полицейские патрули шарили по улицам, но народ гордо поднял голову, некоторые вели себя даже вызывающе. Дома у меня было целое светопреставление, отец громил забастовку, братья хватались за голову — что мы наделали, и только бабка искрение ликовала. Впрочем, отец вскоре встретился с Потурецким в книжном кооперативе, поговорил о забастовке, и «Штерн» убедил моего старика в том, что мы были правы, а отец — отчасти из любопытства, отчасти чтобы досадить своим товарищам из ППС — несколько полевел, а потом совсем перешел к нам. Братья — наоборот. Подались в Союз вооруженной борьбы, но не здесь, а в Варшаве. Отец никогда полностью не поддерживал нашей программы, а позже и программы ППР, главным образом пункта о «диктатуре пролетариата». Он считал, что в программе нашего «Союза» об этом слишком много, а в программе ППР — мало. Не избавился он и от своих антирусских предубеждений, которые разделяла с ним его мать, то есть моя бабка, но во всем остальном он был действительно с нами.