Лицо порока
Шрифт:
— Что с ней теперь?
— Сейчас… — он обогнул стол и сел на свое место. Затем снял с телефонного аппарата трубку и начал нервно набирать номер. — Алло! Меня интересует состояние Сташиной… Да… Да… Понятно!
Я ожидал, тупо уставившись в угол кабинета. Юрий Сергеевич закончил разговор и, сложив свои большие волосатые руки перед собой, произнес:
— Сташина спит.
— Я…
— Нет, — воскликнул он решительно. — Разве вы не понимаете, что в таком состоянии вам незачем к ней идти?
Я зарыдал — безутешно и горько. Слезы текли по
— Как же так! — причитал я, сжимая кулаки в бессильной ярости. — Еще месяц назад Маша была бодрой и жизнерадостной. Ничто не предвещало беды!
— Все мы ходим под Богом! — откликнулся на эти слова заместитель. — Крепитесь, мужайтесь, Иван Максимович! Вы же взрослый человек, уже немало чего повидали на веку…
На работе оставшиеся полдня только и говорили, что о смертельном Машином недуге. Я не выходил из кабинета, курил и лакал водку. Меня никто не тревожил.
Вечером, когда я снова приехал в онкологию, Маша находилась без сознания. Она лежала на койке, желтее воска, и уже не казалась живой.
Я долго стоял у ее изголовья. Затем поцеловал в лоб и ушел.
В магазине, недалеко от моего дома, куда я забрел, чтобы купить чего-нибудь на ужин жене и детям, неожиданно увидел Ларису. Как всегда, опрятная и элегантная, она стояла у прилавка и рассчитывалась за покупку. Чтобы не попасться ей на глаза, я попятился к выходу, но Лариса повернула голову. И наши взгляды встретились. В ее больших серых глазищах не было ничего, кроме тоски.
Расплатившись, Лариса прошла мимо меня, стараясь держать голову прямо и независимо. Я вежливо поздоровался, и она кивнула в ответ.
— Мужчина! Не молчите! Что будете покупать? — раздраженно обратилась ко мне продавец.
— Колбасы, вон той! — указал я пальцем на стекло витрины.
— Той или этой?
— Этой, килограмм.
Когда я поднял глаза, Ларисы в магазине уже не было.
Оказалось, она ждала меня на улице.
— Как поживаешь, Ваня?
— Да все нормально, — ответил я, не заботясь о том, чтобы голос звучал убедительно. — А у тебя что?
— Ничего, — обронила она, опустив голову. — Спасибо тебе за новогодний подарок. Зря ты…
— Он тебе хоть понравился?
— Очень…
Мы зашагали по тротуару.
— А как поживает Валерий? Ладите? — я не знал, о чем с ней говорить. Каждое слово давалось мне с трудом.
Видимо, и Ларисе тоже.
— Валерий? — переспросила она. — Ну…
Она вдруг резко отвернулась, но в свете фонаря я все же заметил, как гримаса боли перекосила ее милое лицо.
— Мне хочется, чтобы ты была счастлива…
— Я не решилась с Валерием… — произнесла Лариса сдавленным, не своим голосом. И, неожиданно остановившись, злобно и с надрывом выкрикнула мне в лицо: — Одна я! Одна, ясно? Никто мне не нужен!
— Одна… — выдохнул я, еще не осознав значение этого слова.
Но она уже побежала вперед, как-то нелепо
мотая головой. До моих ушей донеслись лишь приглушенные всхлипы.Я не стал догонять Ларису. Все равно через десяток метров наши дороги расходились: ей нужно было идти направо, мне — налево.
С утра я ни с того, ни с сего поссорился с Аней. Из-за пустяка. Мне показалось, что она плохо выгладила рубашку…
С тяжелым чувством вины и раздражения я приехал на работу. Первым делом позвонил в онкологию. Мне сообщили, что Маша пришла в себя и что с врачами можно поговорить только после обхода. Но зачем мне врачи?
Больница. Тошнотворный запах медикаментов. Белые тени персонала. Черные тени больных. Палата. Маша.
Синие веки закрыты. Серые губы плотно сжаты. Распятое на кресте оконной рамы, в судорогах корчится утро.
— Маленькая, милая!
Она медленно открывает глаза. В них — туман. Туман беспамятства. Он долго не рассеивается. Но, наконец, начинает таять. Маша шевелит губами, что-то говорит. Я опускаюсь на колени у койки. Беру ее руку в свою, другой глажу влажные, спутанные волосы.
Я молчу, я боюсь говорить. Взгляд Маши полон скорбного света. В нем больше ничего нет, только эта тихая скорбь. Напрягаю всю свою волю. Так нельзя, нельзя молчать.
— Ну, вот… Все будет хорошо, — шепчу я, склонив голову к Машиной груди.
Скрипит дверь палаты. Я поворачиваюсь. На пороге — невысокий, крепко сбитый мужчина и худенькая, болезненного вида женщина. Ее лицо чем-то похоже на Машино, отдаленно. Родители?
Я поднимаюсь с колен, делаю несколько шагов и останавливаюсь. Я стою посреди палаты и молчу.
Женщина приближается к койке и, скрестив руки на груди, горестно взирает на Машу.
— Доченька, может, тебе неудобно? — спрашивает ласково и, наклонившись, поправляет подушку под головой Маши.
— Мамочка… — шепчет она, наполовину закрыв глаза. — Мне хорошо…
Мы с мужчиной обмениваемся печальными взглядами. Потоптавшись у двери, он подходит к жене. Ставит на пол тяжелую сумку и обращается к дочери.
— Здравствуй, девочка! — он говорит нарочито бодро, фальшь заметна настолько, что женщина не выдерживает, отворачивается и украдкой смахивает с ресниц слезы.
Маша силится улыбнуться, но губы лишь дергаются. Она с трудом протягивает мне руку, хочет дотронуться до моей. Я склоняюсь над койкой, и Маша едва слышно шепчет:
— Это мои отец и мама…
— Я понял, Машенька…
В палату врывается медсестра со шприцем в руке. Отстраняет нас, и делает больной укол в предплечье. И тут же выходит. Но дверь не успевает закрыться — другая медсестра вкатывает капельницу. Начинает возиться. Женщина болезненно морщится, наблюдая, как игла входит в тонкую руку дочери.
— Вы тут надолго не задерживайтесь! — говорит медсестра деловито. — Не утомляйте больную.
— Да, да, — соглашается отец, отступая к порогу.
Постояв еще несколько минут, мы с ним выходим в коридор.