Лицом к лицу

— Сюда, — кричал он, — сюда, Аркадий Александрович! Я уже обед заказал…

Но Синьков и Алексей вошли в дом, только разместив всех коней под навесами соседних дворов.

Хозяйка была пуда на два легче командирского заказа. Она вела нехитрую политику. Она предпочитала командный состав, как меньшее зло. Она сейчас же застлала серую скатерть с бахромой, воздвигла на блюде гору пухлого хлеба, расставила две миски яиц, кусок масла и глиняную чашку с крепкой холодной сметаной. Командиры ходили вокруг стола, изощрялись в остротах по адресу конской ноги, которую варили в вагоне, и псковских желтоватых лепешек, этих первых ласточек провинциальной сытости. Не выдержав, они щипали хлеб, и когда хозяйка, в сопровождении девушки-подростка, внесла ведерный казанок с картошкой, запеченной на шпике, — едва не грянуло «ура».

Хозяйку усадили на почетное место. Она ломалась недолго. Тарелки дымились. Из-за пригоревшей на сале корочки шел бой. Обжигаясь, набивали рот душистой едой и пятое через десятое слушали повествование хозяйки. Она вдова. Одного сына убили на фронте. Скупая единственная слеза ползла по ее германскому носу. Ей ничего не жаль… только бы солдаты не таскали из кладовых и из погреба. Она всегда рада аккуратным и чистым постояльцам. У нее стоял сам командир бригады… Немецкий акцент изредка подкреплялся немецкими словами. Время от времени она взглядывала на православнейшую троеручицу, висевшую в углу среди ручников.

Каптенармус, не присаживаясь к столу, сообщил, что конюх хозяйки продал ему сорок пудов сена по казенной цене и еще они берут воз у соседей.

Прислушиваясь к докладу, хозяйка шептала:

— Все, все… Только для скота до весны… и то не останется. O mein Gott, о mein Gott…

Скрипучим голосом Синьков благодарил ее, и Алексей думал, какою ловкостью должна была обладать эта тяжеловесная женщина, чтоб удержать весь этот беспокойный год добро в подвалах, на чердаках и в кладовых.

Когда обед был кончен и она ушла, все повалились на лавки и кровати, по двое и по трое. Дымили махоркой, как паровозные трубы, и сытые анекдоты с трудом проворачивались на отяжелевших языках. Потом спали…

Сверчков, зевая и завидуя спящим, обходил мызу. Он был дежурным. Около кухни и комнаты работниц пристроились Коротковы. Рядом — телефонисты. А через дверь от командиров, в большой натопленной комнате, оказались Савченко, Плохотин и Фертов. Савченко лежал в глубокой деревянной кровати, вскинув на борт кривые кавалерийские ноги в поношенных галифе со штрипками. При входе Сверчкова он только гуще пустил дым. На столе стоял казанок с остатками картошки.

— Вот тут поели, товарищ инструктор, — заискивающе произнес Фертов.

— Кое-кто и запасы сделал, — обронил Савченко.

— Какие это запасы?..

— Командирские блюдолизы… наверное…

— Что вы имеете в виду? — встал у кровати Сверчков.

— Ничего на свете!.. — Савченко вдруг рыгнул и, многозначительно подняв палец, заметил: — Это — сало. С непривычки.

Сверчков напряженным и долгим усилием сдержал негодование.

— Вы бы, Савченко, вели себя культурнее, — сказал он, уходя. — Не красноармеец, а… — Он не нашел под ходящего слова, или оно не сказалось.

— А кто, по-вашему, Дмитрий Александрович?

— Я вам не Дмитрий Александрович, а товарищ инструктор. — Он стукнул дверью, и вслед ему раздался смех.

Сверчков был взбешен. Он готов был разбудить Алексея. Но в большой комнате все было полно громким, воинственным храпом людей, отмахавших многоверстный поход под мокрым снегом.

— Да и что он может сделать? — брезгливо утешил себя Сверчков.

К вечеру туча проволокла свое холодное, сырое брюхо через село и ветлы, наклонившиеся над речушкой. По небу побежали сухие и злые, разорванные ветром зимние облака. К мызе потянулись красноармейцы, свои и чужие: на большой скамье у проруби, в которой полощут белье, уселся Крикунов с гармонью. Он подождал, пока сомкнется круг, и сразу ударил плясовую. Оборвал вдруг и, наклоняясь вперед и в бока всем телом, глядя куда-то поверх голов, заиграл с переборами и запел про неудачную солдатскую любовь. И эту не кончил и заиграл что-то виртуозное, потому что смотрел он теперь то на свои быстрые пальцы, то на лица удивленных и огорошенных такими переходами слушателей.

Человеческий круг обрастал все новыми слоями. Коротковы, не зря пристроившиеся к кухне, привели женщин. Среди фуражек и папах замелькали платочки. На веселый мотив отзывались щелканьем пальцев и каблуков.

Песнь о Разине поддержали несколько, так и не слившихся в хор, несмелых голосов. Крикунов сам отхватывал частушки:

Скольки я писем ему да ни писала —

Ен говорил, что не получал;

Скольки его я ни цыловала —

Ен говорил, что не ашшушшал…

Кто-то зычно потребовал плясовую, и в круг втолкнули радостно смущенную девицу в платке и короткой плюшевой кофте. Круг раздался. Девица вынула платочек. Крикунов вскрикнул. Девица пошла…

Ноги гармониста полушажками истово отвечали на первые всплески ее рук. Но и гармонь и топот ног становились удар от удара требовательнее, и девушка, повинуясь им, шла все быстрее…

Федоров влетел в круг неожиданно. Худой, верткий, он закружился не в такт. Присел. Закружился еще раз, попал в такт и пошел быстро и весело в наступление на партнершу, как будто это была свадьба, и уже хвачено самогону, и завтра не надо продолжать поход.

Когда Алексей и командиры подошли к кругу, здесь шло веселье деловое и слаженное. Уже ждали очереди, чтобы вступить в круг, сплясать, сострить, чтобы все слышали.

Крамарев неплохо станцевал русскую, а сам Алексей сыграл на баяне вальс. Когда совсем стемнело, пели дружно и могуче. Алексей разрешил возить большой баян Крикунова в командирской повозке и сказал об этом Каспарову.

Автомобильные фары, подкравшиеся незаметно, мерцающими кругами света легли на стену мызы. В светлом луче стояли две девушки, прижимаясь друг к другу, как пойманные в серебристые силки. Свет брызнул на них призрачной подводной зеленью и ушел в сторону.

Автомобиль стоял у ворот. За Алексеем и Синьковым бежал разведчик.

— Григорий Борисович, откуда?

Борисов уже выходил из машины, в обтянутой длинной шинели и кожаном картузе.

— Разыскал тебя, — смеялся Борисов. — Донесение получил. Я ведь тут — начальник штаба бригады, — прибавил он не без гордости.

Перед автомобилем, в редкой сетке падающих вкось снежинок, проходили красноармейцы и местные мальчата, чтобы искупаться в мерцающих снопах фонарей и пальцем дотронуться до крыла машины. Борисов знакомился с командирами. Савченко тоже протянул руку и сейчас же пошел хвастать, что с ним здоровался сам начальник штаба. Потом Борисов взял под руку Алексея и увел на дорогу.

— Ну, что привез нам?

— Сорокавосьмилинейные. Две батареи. И снаряды…

— Гаубиц у нас нет вовсе. Это хорошо. Вообще у нас есть прекрасные части: петроградская рабочая бригада, латыши, эстонцы. Но есть и неслаженные… На ходу перестраиваем. Сейчас — наступление, порыв Подойдем к Риге, Ревелю, белые бросят последние резервы. Не исключена помощь с моря… будет труднее. У тебя народ как?

— Я скажу — есть специалисты своего дела, ездовые, наводчики… Думаю, что не сдадим.

— А командиры?