Лигр
Шрифт:
Магазин с яркой витриной. Вывеска над входом. Молодой парень в черном загораживает собой дверь, он огромен и тяжел, особенно для теперешнего тела Сэнсея – но того ведет такое отчаяние, что парень отлетает в сторону, как кукла. Следовая дорожка, запах Тян, тоже изменившийся, однако несомненно ее – а вот и она! Она!!!
Он не бросился к ней сразу, потому что между ними вдруг возник кто-то нечеловечески пахнущий и не по-человечески же быстрый. Ужасный настолько, что у нынешнего тела Сэнсея разом подогнулись все четыре лапы.
Оно повиновалось лишь после того, как поняло, что Сэнсей для своей трусливой оболочки даже страшнее… этого, кем бы он ни был. Но черный бархат, занавешивавший воротца, уже успел дрогнуть, пропуская…
Видно, что за ним нет никакого прохода, там стена, просто стена. Однако чувство
От бархата пахло д’Ангулемом.
На этот раз стыда не было, была тоска – но и гордость. Он снова не успел к Тян, хотя на этот раз мог успеть. Занялся другим, более важным. Никогда раньше не сумел бы представить, что могут быть дела важнее, чем успеть к Тян; а вот есть такие. Гораздо важнее оказалось сделать так, чтобы к ней никто другой не успел.
Они это сделали вместе: Сэнсей и… тот, страшный, с нечеловеческим запахом. Но он сейчас защищал Тян, а за такое можно простить любой запах. Тем более что от мертвых пахнет одинаково.
Все мертвы здесь, на лесной поляне перед черной башней. Сэнсей про себя знает, что он тоже мертв, хотя еще может шевелиться. Его нынешнее тело, могучее настолько же, насколько прошлое было изнежено, надолго сохраняет остатки жизни, но они все-таки помаленьку вытекают через ворота трех ран.
Да и останься он цел – все равно не пройти ему за Тян, а значит, жизнь в любом случае завершилась. Чувство направления молчит. Раньше оно указывало на окованные железом двери башни – но теперь нет. Остался только запах…
Запах?
С трех сторон пахло смертью и мертвыми. Но с четвертой, со стороны входа в башню – д’Ангулемом.
– Ты пришел, пес.
На сей раз чувства направления не было никакого, а следами Тян оказался наполнен весь этот новый мир. Очень он маленький, этот мир.
Следами Тян – и этого человека. Который говорит: «Ты пришел»…
– Она о тебе рассказывала, пес, – рука человека легла ему на холку. Сэнсей напрягся: он никому, кроме Тян, этого не позволял… но этот неизвестный ведь был здесь с Тян, она ему верила, она спасала его – запахи их обоих, переплетаясь, тянулись еще с той стороны, из прошлого мира…
Запахи?
Он с силой втянул воздух. Да, так и есть.
– Чуешь ее… Сэнсей? Да, она рядом. Только перепрыгнуть через провал. Но через него не перепрыгнуть.
Сэнсей подобрался. Он все еще ожидал, что сейчас вернется боль – но ее не было: раны не последовали за ним в этот мир. Впрочем, не последовало и прежнее тело, могучее. Жалко: он успел к нему привыкнуть. Хотя счастье и то, что сейчас он в изначальном теле, а не в позапрошлом.
Д’Ангулем совсем недавно прошел здесь. Вот его следы по эту сторону провала, а вот – воздух им не преграда – по ту. Да, запах доносится через воздух, но ведь не мог же кот перемахнуть в таком месте, где даже огромный волкодав если и перескочит, то лишь с полного разбега?
Или мог? Как-то ведь он ходит по этим мирам, ни в одном из которых его никто не видел…
– Думаешь, тебе дано последовать за моей и твоей госпожой, пес? Если так – попробуй! Вызволи ее, пес. Тот, кто встретил ее по ту сторону – он ждет, купаясь в детских голосах, наблюдая за игрой на льду… сидит у костра под защитой базальтовой скалы… ходит в тумане, как в облаке… Он может и не захотеть выпустить ее, Сэнсей – если кого-нибудь из нас не будет рядом…
Сэнсей отошел, примериваясь, как и где лучше оттолкнуться лапами – и принюхиваясь: прыгнуть нужно точно по ниточке запаха, как по мосту.
– А тот, чье сердце сейчас бьется у нее в животе…
Человек недоговорил. С усталой безнадежностью махнул рукой.
– Иди к ней, пес!
Сэнсей прыгнул.
– Тихо, Андрусь, сейчас поедем…
Малыш ерзал в своем креслице, укрепленном на заднем сиденье. Сворачивал ухо резиновому кролику, недовольно надувал губки. Сэнсей строго посмотрел на него.
Тян вышла из машины. Постояла на обочине, вглядываясь в облако, дремлющее ниже уровня дороги. Немного поговорила с каким-то незнакомым человеком. Сэнсей внимательно наблюдал за ним: тот не выглядел опасным, но мало ли что…
Маленький
Анджей тем временем наконец ухитрился выбросить своего кролика. Игрушка шлепнулась на дорогу.Тян вернулась. Подняла кролика с земли, осмотрела прокушенное насквозь резиновое ухо. Покачала головой.
Ничего страшного. Сэнсей не мог ей объяснить, но она вскоре сама узнает: младшему хорошо известно, что кусать живое нельзя.
Может быть, он, когда вырастет, расскажет ей, кто его этому научил.
Ирина Родионова
Последний глоток света перед тьмой
Если совокупность миров «Казни» делает ее одним из самых загадочных романов Дяченко, то «Армагед-дом» – наоборот, один из наиболее «обычных»… во всяком случае, по месту действия. Налицо не какая-то условно восточноевропейская страна, которую не отыщешь на карте, а совершенно наш мегаполис, с узнаваемыми улицами и площадями, именами его обитателей, их проблемами… Ой ли?
На самом деле этот мир тоже не отыщешь на карте, что становится понятно с первых же строк. Потому что его особенностью является «мрыга», апокалипсис, происходящий каждые двадцать лет. Он несет много бед, среди которых – нашествие глеф, чудовищных тварей из моря… являющихся потомками мирных дальфинов. Причем мы можем предположить, что тайна дальфинов как-то сопряжена с глобальной загадкой апокалипсиса.
Да, предположить это мы можем, но точного ответа не знает никто.
«…Детенышей дальфинов попросту не существует в природе. Желая подтвердить теорию Дорфа, его последователи провели несколько глубоководных экспедиций… Накануне очередного апокалипсиса отважным ученым удалось погрузиться на глубину более тысячи метров и заснять объект, впоследствии получивший название «дальфинья кладка». Это и есть кладка: дальфины откладывают яйца, как это делают, к примеру, стрекозы… В час апокалипсиса срабатывает «биологический будильник», природа которого до сих пор не ясна – вероятно, это мультифакторная система, учитывающая сейсмические колебания, изменение температуры воды и ее химического состава. Из отложенных дальфинами яиц появляются на свет существа, известные нам как глефы… Целью недолгой жизни глефы является поглощение разнообразной органики. Добравшись до берега, они выходят на сушу, где и поглощают все, до чего могут дотянуться… Насытившиеся глефы возвращаются в море и там переходят на следующую стадию развития – покрываются оболочкой и замирают, подобно куколке у насекомых. В таком виде им удается пережить апокалипсис… Всего через несколько месяцев после катаклизма из куколок появляются на свет дальфины, какими мы их знаем. Они питаются рыбой и, как правило, не представляют опасности для человека…»
…Они затаились где-то там, внизу, под огромным массивом воды, немые и слепые, безвольные и слабые, с хрупкими тонкими конечностями и огромными, заполненными чернотой, глазами. В этой абсолютной и глубокой тьме время студенисто застыло: то и дело она, совсем крошечная, ломкая и зыбкая, приподнимала голову на тонкой шее и всматривалась сквозь полупрозрачный пузырь в кромешную темноту. Вверху колебалось маленькое голубоватое пятнышко, едва различимое, настолько неясное, что порой ей казалось – это лишь иллюзия. Голова работала как часы: тикали мысли, переплетаясь и сливаясь, с помощью своего воображения она пыталась населить холодную воду всем тем, что приходило на ум: красивые узоры, такие же тонкокостные, но сильные животные, россыпи точек и пузырей, полосы света и тьмы, кусочки обломанных эмоций. Ей категорически не хватало опоры в мыслях: она помнила что-то колеблющееся за границами сознания, большой короб, в котором тепло, запах чего-то сладкого, рассыпчатость на руках и зыбкое ощущение… счастья? Это было настолько тонким, что стоило ее мысли вцепиться – и кружево расходилось, становясь лишь горой истончившихся, рвущихся от старости ниток. Узоры она плела из пузырей, нитками ей представлялись тонкие стебли чахлых водорослей, едва держащихся за жизнь на немыслимой для них глубине.