Лихие гости

Знакомый переулок, осиянный ярким, искрящимся солнцем, покачивался перед глазами, и высокие обтаявшие столбы заплотов чернели на белом так ярко, словно были покрашены черной краской.

Крутой поворот, и вот он, уже перед глазами — родной дом. Глухой серый заплот, тяжелая калитка. Анна дошла и привалилась плечом к широкому столбу, переводя дух. Растянула туго стянутую на горле шаль и задышала спокойней, ровнее. А когда отдышалась, привычно повернула кольцо калитки, и она перед ней плавно открылась, впуская в просторную ограду, по углам которой сидели на короткой привязи цепные кобели. Они не узнали бывшей хозяйки и зашлись в злобном, хриплом лае.

Анна добрела до крыльца, одолела семь высоких ступеней и толкнулась в двери родного дома, из которого убежала темной осенней ночью, когда вот так же надсадно и хрипло лаяли кобели, а она, пробираясь по огороду, хорошо слышала их и боялась лишь одного — только бы вдогонку не кинулись. Сейчас она цепных кобелей не боялась, она вообще ничего и никого не боялась, даже отца, который вскочил из-за стола, опрокинув чашку, едва лишь увидел ее на пороге.

Клочихины как раз обедали. Всей семьей сидели за столом, хлебали суп: Артемий Семеныч, Агафья Ивановна, Игнат и Никита.

Никто ни слова не произнес, только опрокинутая чашка катилась по полу и дребезжала.

Придерживаясь за косяк, скользя по нему обеими ладонями, Анна медленно и тяжело опустилась на колени, хрипло выговорила:

— Помогите… Данила пропал… Мне без него жизни нет…

Рука Артемия Семеныча сжалась в кулак. Агафья Ивановна откинулась к стене и сидела с открытым ртом. Игнат и Никита хмурились и отворачивали глаза.

Пользуясь общим замешательством, Анна торопливо пересказала все, что случилось сегодня утром на Барсучьей гриве, и еще раз хрипло выговорила, будто прорыдала:

— Помогите…

И поползла на коленях к столу, вытягивая перед собой вздрагивающие руки.

Не доползла.

Тяжелая, тягучая боль по-хозяйски обняла ее, разрывая крестец, и повалила набок. Страшный в своей безысходности нутряной крик, пронзая всем уши, раздался в избе и достигнул до самых дальних ее закутков. Первой опамятовалась Агафья Ивановна, закрыла рот, открыла и заголосила:

— Господи, она ж рожает! Игнат! Беги к Митрофановне! Скорей! Никита, тащи ее в горницу! Господи, где у меня полотенца?! Воду ставить!

В избе поднялась суматоха, и над ней, не прерываясь, летел нутряной крик Анны.

Артемий Семеныч ошалелым взглядом повел вокруг, встряхнул головой, раскидывая кудри, будто хотел избавиться от наваждения, и выбежал в сени, зацепился там за ведра и пустые чугуны, стоявшие на лавке, и они весело загремели по полу. Он распинал их, выскочил на крыльцо и долго стоял на верхней ступеньке, слушая несущийся из избы крик.

Прибежала запыхавшаяся, хромающая сразу на обе ноги Митрофановна, запнулась в калитке и растянулась на подтаявшем снегу. Кошелка с лекарскими инструментами и снадобьями отлетела в сторону. Артемий Семеныч обрел голос:

— Ты чего развалилась, корова старая?! Ноги не держат?! А ну вставай!

Махом слетел с высокого крыльца, вздернул сильной рукой старушонку, всучил ей оброненную кошелку, затащил в дом. И проделал это так скоро, что бедная Митрофановна даже ногами не успевала перебирать — по воздуху летела. Сам же Артемий Семеныч снова выбрался во двор, нарезал по нему, как добрый конь, с десяток кругов и, не успокоившись, схватил деревянную лопату, принялся раскидывать подтаявший сугроб у заплота.

К вечеру Анна родила крепкого, круглощекого парнишку.

А на следующий день, рано утром, Артемий Семеныч вместе с сыновьями — все на конях, при ружьях, с дорожными сумами и широкими лыжами, притороченными к седлам, — подъехал к избе Митрофановны, растолкал крепко спавшего Егорку и коротко приказал:

— Собирайся. Поедем дружка твоего искать, навязался, сучонок, на мою голову!

8

По дороге Егорка юлил, вертелся, как вошь на гребешке, пытаясь увернуться от прямых и простых вопросов Артемия Семеныча, который спрашивал: кому Данила тропинку перебежал и по какой такой надобности его умыкнули? Не было ответов, ведь не мог же Егорка раскрывать всю подноготную с самого начала. Только и сказал, что, судя по подковам, направились неизвестные в сторону Емельяновки, а может, и дальше, в тайгу.

В этом направлении и тронулись по хрусткой, подстылой с ночи дороге. Ехали медленно, заглядывая по обочинам, пытаясь обнаружить хоть какие-то следы. Но высокие обочины, покрытые леденистой коркой, были чисты и нетронуты. Лишь в нескольких местах наткнулись на свежие свертки с извилистыми, широкими лентами от санных полозьев. Всякий раз настораживались, брали ружья наизготовку, шли в глубь ельника, но оказывалось, что это всего-навсего лишь порубка — торчали из снега, желтея ровными срезами, два-три пня. Видно, выбирал кто-то по-особенному высокие деревья, вот и сворачивал с дороги, стараясь далеко в ельник не залезать.

Но скоро и свертки перестали попадаться. Снова потянулись чистые, нетронутые обочины.

К вечеру доехали до Емельяновки. Артемий Семеныч, не раздумывая, прямиком направил коня к избенке Козелло-Зелинского — надо было определяться на ночлег. А еще, думал Артемий Семеныч, пройдется он завтра по деревне, поговорит с мужиками. Если появлялись в Емельяновке или в округе неизвестные — должен кто-то их видеть. Или следы какие оставили…

Хозяин похильнувшейся избенки пребывал на месте, нежданных гостей встретил радостно. Всплескивал маленькими ручками, нетерпеливо перебирал ножками, словно собирался куда бежать, и все удивлялся:

— Я, знаешь ли, почтенный мой, начинаю верить в народные приметы! Стал настоящим деревенским жителем! С утра вот на этом колу села сорока и так зазывно трещала, так трещала, что я невольно подумал о гостях! А гости на пороге! Рад несказанно! Поверьте искреннему слову! Рад! А как закончилось дело с Луизой Дювалье? Доставили ее господину Луканину? Награду получили?

— Получил, — буркнул Артемий Семеныч, — едва унес. На ночевку нас пустишь?

— Сочту за честь дать вам ночлег и кров. Все кроме угощения. У меня, простите великодушно, на сегодняшний день не имеется даже хлеба.

— Своим обойдемся, — Артемий Семеныч благодушно махнул рукой, словно убирал с дороги Козелло-Зелинского, и быстро распорядился: — Никита, тащи сюда нашу поклажу. Игнат, растопляй печку, а я пока сяду передохну.

Он разделся, сел на шаткую лавку и вытянул ноги. Егорка, который никакого приказания не получил, примостился с ним рядом.

Скоро в избенке стало тепло от накалившейся печки, зашевелилась в переднем углу густая паутина, а первые сумерки, прокравшись в два низких окна, скрыли грязь и неприбранность. Оттаявший на плите большой хлебный каравай источал такой густой запах, словно его только что испекли. Козелло-Зелинский, принюхиваясь, пошевелил маленьким носиком, словно мышка, и с тайной надеждой спросил: