Лихие лета Ойкумены

— Нет, — возражали другие. — В оба конца посылай нарочитых: и к стратегам, которые разоряют Склавинию, и к императору. Так будет вернее.

Келагаст поднял меч, а дождавшись тишины, сказал:

— Все ли держитесь этого?

— Все!

— Так и сделаем: пошлем послов своих в оба конца, а между тем будем собирать рать.

— И поставим ее на рубежах, — посоветовали старейшины, — пусть видят ромеи и знают: мы можем и переступить их, если не уберутся из Склавинии

— Разумно! Поставим рать на рубежах! Увидят — закрутят задницами, и прежде ромейские стратеги!

Келагаст не отпирался. В нем заговорил дух мужа, стремящегося к победе, и он со всем и всеми соглашался. Видел же: это и есть тот случай, когда сможет представить себя миру. Убоится император и уйдет со Склавинии по доброй воле — все будут знать: заставили уйти анты; дойдет между антами и ромеями до сечи — снова будут знать: славяне взяли верх над ромеями там, что там анты, а вел антов князь Келагаст. И пусть посмеет тогда упрекнуть в чем-то Даная или напомнить лишний раз — ты князь до поры до времени. Сильных не судят, а от способных взять верх над таким супостатом, как ромеи, не отказываются.

XXXVII

К стратегам, стоявших во главе ромейских легионов в Склавинии, послали других послов. Светозару же, как известному в стольном городе Византии, посоветовали отправиться в Константинополь. Да и сам он не возражал. В одном, не очень был уверен, что стратеги ромейские будут слушать послов антов, и уйдут из Склавинии без разрешения императора, а во-вторых, он, Светозар, действительно хорошо известен в Константинополе, ему легче будет получить доступ к императору, чем кому-то другому из посольства антов. Какой-то вес в выборе посольской миссии имело и то, что никто не был так знаком с норовом ромейских послов, как он. Поклясться может: решение императора о ратном походе или его прекращении зависит не столько от императора, как от тех, которые вокруг него вращаются. А среди таких, стоящих близко к императору, немало его Светозаровых, учителей, как и друзей по учебе. На них и возлагается надежда. Пусть не вся, но все же не последняя.

Когда прибыл в Константинополь и заговорил о своей посольской миссии, не мог не заметить: ромеи удивлены, и всполошились, услышав из уст своего выученика намерения антов вмешаться в спор со склавинами. Та тревога быстро пошла гулять по Августиону и не обошла, конечно, аварского посольства, которое при Маврикии постоянно находилось в Константинополе. А от тех доверенных послов Светозарова миссия не замедлила стать достоянием ушей кагана и в сомнительной, как на его усмотрение, версии. Ибо не только Таргит докладывал ему, доложили и посланные в Склавинию выведники, и, что больше всего смущало дух Ясноликого, уверяли, что им доподлинно известно другое: анты, оставаясь верными союзнической договоренности, подают помощь: ромеям и уже тогда, как преодолеют склавинов, пойдут вместе с ромеями на аваров.

«Знай, Ясноликий, — предостерегали, — дружины князей антов стоят на рубежах склавинской земли в Карпатах и вот-вот пойдут по ней лавами».

Разнобой в сведениях не мог не породить в кагановом сердце смятение, а затем и ярости: как смеют одни с другими идти в Склавинию, топтать конями ее землю? Разве забыли: Склавиния — его земля Он был там, владел ею, а то, что ушел оттуда, не является еще резоном. Ушел по своей воле, как и придет, брать дань с нее, как с поверженной в сече, также.

— Небо свидетель тому, — высек искру, и родилось пламя, — этого нельзя так оставлять.

— Да! — вскочили созванные на совет тарханы. — Этого нельзя так оставлять!

Их поддержали недавние отроки, прежде всего те из них, которые успели отличиться в сечах и стать предводителями в турмах, а затем и советниками. И всколыхнулось море, пошла гулять волна человеческого гнева. Одна выше второй и сильнее второй.

— Мы осквернены, Ясноликий! Заметь, ромеи все еще считают нас за своих наемников, тех, что являются у них конюхами и не могут покорить себе других!

— А анты? Чего идут в Склавинию анты? Труби, достойный предводитель, поход! Дай нам волю — и мы выгоним за Дунай ромеев, закроем путь в Склавинию антам!

Старшие и мудрые страдали уже: неужели эти крикуны возобладают?

— Не торопитесь! — урезонивали младших. — Поспешность надлежит представлять на поле боя, не здесь. Трезвый ум другое говорит: пусть будет так, чтобы анты разбили с ромеями кувшин из-за склавинов и порубили друг друга в сечах. Мы же, авары, дождемся подходящего времени и пожнем плоды тех распрей.

— Ждите, как же, дождетесь! Сиденье не пойдет нам на пользу. Небо тому свидетель: не пойдет!

До сих пор молчаливый, хотя не меньше, чем его советники, возмущенный каган подал знак и тем положил конец спорам.

— Пристаю к мысли одних, — говорит значимо, — не чуждаюсь советов и других. В битву сразу, не оглядевшись, лезть нам не пристало. А однако и молчать, когда речь идет о Склавинии, не подходит. Зовите писцов.

Баян был уже слишком пожилой, чтобы метать, как когда-то, молнии и катить долами громы. Сидел на возвышении седой, как лунь, и вполне ссутулившийся, а еще порезанный бороздами-морщинами. По нему видно, силится собраться с мыслями, а собраться не может. Гнев оттесняет их или старость не может отыскать в закоулках памяти желаемое? Ей-богу, младшим и башковитым неудобно стало за него. Кричат: Ясноликий, а где она, эта ясноликость, когда предводитель их больше на зловещего похож? Величают мудрым среди мудрых, а он никак не может представить ее. Ей-богу, потому и выбирает золотую середину, что старый уже. Если бы не былая слава, давно бы сказали: «Иди, старик, доить кобылиц на выпасах, уступи место другому предводителю». Но слишком велика она, слава Баянова, чтобы посметь сказать вслух то, что позволяла себе тайная мысль.

— Напишем гнев свой на папирусе, — все-таки надумал Баян, — и пошлем его яко предостережение императору Византии и особо предводителям антов. Если обернется так, что мы все-таки встрянем в сечу с ними, пусть знают, почему встряли. Пишите, — повелел писцу и снова замолчал, даже прикрыл, сосредоточиваясь, глаза.

Послание не было таким гневным, каким хотели бы видеть его советники, но, все же, оно не скрывало того, что думали они и чего жаждали.

«Милостивый император! — размеренно диктовал каган. — К нам пришел неутешительный слух, а народ склавинский утвердил его и свидетельствами, что ромейские легионы, повинуясь твоей воле, перешли недавно Дунай и двинулись в склавинскую землю как карающая и своевольная сила. Весьма удивлены и возмущены этим твоим поступком, император. Несколько лет назад заключали мы с тобой договор и клялись, что река Дунай будет отныне мироносным рубежом ромейской и аварской земли, нам — к вам, вам — к нам, а также к подвластным нам, аварам, славянам не свободно будет ходить, что будем жить теперь в мире и согласии. А где он, тот обещанный мир, и где согласие? Или вам, ромеям, не известно, что земля Склавинская с тех пор, как гулял там аварский конь и возносился над поверженными склавинами победоносный аварский меч, принадлежит аварам? По праву перенявших возможность и славу принадлежит, василевс! Зачем же пошел туда и берешь то, что является нашим? Или это не такая же татьба, в которой ромеи так громко попрекают других? Или друзья и добрые соседи делают так? Хотели бы знать, как понимать эту поход? Неужели империя стремится к новой сече с аварами? Остаюсь верен нашей договоренности и ожиданию к лучшему.

Каган аваров, гепидов и славян Баян».

Антам писали другое послание, их не попрекали за нарушение мира и согласия, зато уверяли: если переступят рубежи склавинской земли, авары будут считать их своими супостатами и действовать по отношению к ним так, как велит действовать совесть каждого, на кого посягают тати.

— Гонцы, что доставят наше послание Таргиту в Константинополь, найдутся, — вслух размышлял каган. — А кого пошлем послом к антам?

— Позволь мне, — воскликнул Апсих. — Я быстро угомоню их.

— Ты здесь нужен, — сразу же, не раздумывая, ответил ему Баян. — Кто знает, как повернется, может, придется собирать турмы и вести на одного из супостатов. Поедет, пожалуй, Калегул.

Брат не представил кагану такой рвения, как хакан-бег. Поднялся медленно и сказал:

— Ты действительно так думаешь, Баян?

— Не считал бы, не называл твоего имени.

— Может, именно мне и не стоит отправляться к антам и появляться им на глаза.

— А это почему?

— Разве каган не помнит, как произошла смерть Мезамира? Младший брат является сейчас у антов предводителем. Он был тогда и все видел.