Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
— Это, хан, из тех, что греет и веселит. Того, что валит с ног, при себе не имеем. Тот разве после победы употреблять, когда станем надолго.
Открывал баклажку и болтал, наливал в братницу — и снова болтал. А хан слушал эту не ко времени веселую беседу и не знал, как ему быть: поддержать кметя или накричать за несвоевременное веселье?
«Он не один такой, — остановился на мысли. — А так, если кметь счел возможным веселиться перед сечей, то воины тем более сочтут. Что если развеселятся до безумия и не поднимутся на сигнал?»
Хотел так, и сказать кметю и братницу подавали уже в руки. Собрался выпить и увидел этот момент: там,
Вскочил Заверган, встал на уровне, присмотрелся, волнуясь и радуясь одновременно.
— Пожалуй, наши подают знак?
И кметь, и воины его промолчали. А пока молчали, там, впереди, разгорелся второй, за ним и третий костер.
— Так и есть! — Хан просиял лицом и, переглянувшись с воинами, поднял братницу. — За победу, кутригуры!
Все остальное произошло без его повеления. По одну и по другую сторону от палатки, что была средоточием кутригурского лагеря послышались зычные голоса, угадывалась суета, и, пока хану подавали жеребца под седлом, меч, щит, все остальные доспехи, переполошилась темнота, в тихом до недавнего времени поселке послышался топот копыт, горячее дыхание людей и лошадей, не только ближний, но и удаленный гул потревоженной в сонной тишине земли.
Заверган выехал впереди сотен, которые выстраивались рядом, и поднял над собой меч.
— С обеих сторон от нас уже начали. Начнем и мы. Вперед, кутригуры! Навалом и только навалом!
Дальше не оглядывался, сколько их идет за ним и как идут. Одно знал: идут все. Ибо слышал, как сильно стонет земля под копытами, как норовят настигнуть его и никак не настигнет многоголосый конский храп, безудержный рев. Воистину нахлынули такой волной, которая придавала смелости, силы, энергии. А еще дерзости, той отчаянной дерзости, что ни знает сомнений, а также и меры.
Нe думал, как получится, что окажется, когда доскачет до ромейского лагеря. Рубиться будет, как всякий муж, но не ограничится этим, захочет посмотреть, что творится вокруг, хоть как-то повлиять на то, что будет происходить, — скакал в ночь и верил: не зря скачет. Неожиданное вторжение в ромейский лагерь, да еще такое стремительное, и еще ночью, не может не нагнать страху, а страх загоняет хваленый ромейский разум в пятки, заставит трепетать дух. Это — без сомнения, это — наверняка!
Когда это произошло: и беспрепятственно достигли лагеря, и вломились в лагерь, не до того было, чтобы брать на себя все и всех. Кричали испуганные вторжением люди, ржали раненные или смертельно пораженные кони, бурлило видимо и то, о чем мог только догадываться, побоище. Поэтому и не думал о рати, как-то и не вспомнил в той круговерти, что на его совести поход. Отражал мечом нацеленные в него копья, срубал головы опрометчивым и вскрывал щиты, вовремя подставленные осмотрительными, топтал жеребцом неистово и снова поднимал и опускал на чью-то шею меч, слышал предсмертные стоны и сам хрипел от ярости, избыточной в ретивом молодом теле.
Пер куда видел и остановился только тогда, когда увидел впереди ромеев, а кто-то из кутригуров изловчился и поджег приготовленный вечером хворост для костров — в одном, втором и третьем месте.
Огонь осветил поле битвы и сразу же представил хану неоспоримость его победы: кутригуры были повсюду, они запрудили собой ромейский лагерь, и если в лагере кто-то защищался еще, то защищал уже не лагерь — собственную жизнь.
— Хан! — подъехал косматый в овечьей шапке и овечьей шкуре через плечо всадник. — Кметь
Фемаш велел сказать тебе: там, — показал в сторону, — ромеи обставились возами и не дают подступиться к ним, засыпают стрелами.— Ну и что?
— Как быть с ними? Пока будем осаждать, и будем брать, другие опомнятся и пойдут против нас лавой.
— Скажи кметю, пусть окружит их сотней-другой и держит за возами. Всем остальным преследовать тех, кто отступает. Рубить или брать в плен — неважно, ибо победа была полной и для всех явной.
Только теперь заметил: сотня, которой велено быть при хане и оберегать хана, и быть гонцами повелений в битве, была при нем, и ждала, что он повелит, куда пошлет.
— Где Коврат? Он объявлялся еще?
— Не видели, хан.
— Велите первым, попавшимся на глаза, сотням, пусть идут навстречу Коврату и во чтобы-то ни стало, найдут его в этом круговороте. С ромейским лагерем и без них справимся.
Напрасно сокрушался хан Заверган, как править в предрассветной темноте битвой. Кто нуждался в его помощи, тот разыскивал и в круговороте побоища, все же остальные обходились и без хана. Всякий знал: там, где идет сеча, там и сосредоточение ромейских когорт. Будут побиты они или полонены, будет и победа. А рубиться хан не научит, этому должен научить каждого отец. И с правителем есть договор. У кутригуров давно повелось и поныне ведется: что ни род, то своя сотня, а сотня имеет кметя, а на место кметя, как и его помощников, кого-то ставит род. Выбирают не старейшего среди старейших. Старейшины там, в роде, стоят над всеми и повелевают всем. В сечу кметями посылают тех, у кого ясный взор и крепкое, наподобие стали, сердце, кто умеет держать в руках не только меч, но и сотни, видеть зорко и мыслить остро.
Здесь, в битве, умели рубиться, правда, не только кутригуры. Ромеи не лучше их были способны к этому. Пока те из них, на чью долю пришлось первыми встать против кутригурских рядов, падали, поверженные мечами или затоптанные конями, ближайшие к ним становились на место убитых и хоть как-то сдерживали ряды, остальные либо объединялись в манипулы и, прикрытые щитами, засыпали внедрившихся стрелами, разили из-за щитов копьями, или успевали добраться до лошадей и шли на кутригуров, как мечники. А с ромейскими мечниками не так просто справиться. Тогда и звали на помощь хана и тех, что были у него под рукой, сотни.
Заверган не только других посылал на выручку, сам тоже ходил во главе сотен. Ибо был муж сильный и величавый. И сердце было не с бугили. Поэтому и страшились его ромеи, рано или поздно расступались перед ним. А этого было уже достаточно, чтобы сплоченные для обороны самих себя и своей чести манипулы переставали быть сплоченной силой и разгромлены по одиночке теми, которые шли за ханом.
После одного из таких своевременных ударов на ромеев, настиг Завергана гонец и закричал, перекрывая звон мечей, шум сечи-резни:
— Хан! Коврат здесь! Имеет при себе двух ромейских стратегов. Спрашивает тебя: что делать с ними?
— Вот, так! — повернул к гонцу разгоряченное в бою лицо и не стал слушать, что скажет. — Веди к нему! — Приказал.
Коврата разыскал среди столпившихся воинов. Он стоял спешенный, слушал кого-то или повелел кому-то что-то, не успел понять. Да и не считал нужным. Соскочил, чуть ли не на ходу с жеребца, встал перед кавханом и теми, кто был с ним.
— Это правда?
— Правда, хан. Воины выполнили твою волю: ромейские стратеги в наших руках.