Лихие лета Ойкумены
Шрифт:
— Повелитель! — изрек надрывно. — Не верь словам анта. Убей его! Это тот, что надоумил князя Добрита поглумиться над нами, а затем взял с Данаей слюб. Умоляю тебя, не верь ему, то коварный змей!..
— Прочь! — каган нахмурился и оборвал Калегула на слове. — Как смел заходить, когда я советуюсь с хакан-бегом и его тарханами?
— Говорю, — задыхался Калегул, — это тот самый… Убей его или мне позволь утешить себя местью-отрадой.
— Прочь! — Баян повернулся к ковру, который висел у него за спиной и, сорвав среди сабель и кинжалов свежесплетенную из сыромятной кожи нагайку, огрел брата вдоль спины.
Калегул заскулил от боли, а может, и от злости и досады, но не стал ждать худшего: взвился змеей и откатился до завесы, затем и исчез за завесой.
На
— Кто из вас знает этого Мезамира? — услышали, наконец, его голос. — Действительно таков, как его выдал нам Калегул?
— Я знаю, — отозвался кметь Котрагиг. — Был с посольством хана Завергана в Тиверии, видел там и слышал Мезамира. Брат твой, мудрый государь, имеет большой гнев на него, однако и в гневе не умаляет мудрости этого мужа. Поэтому и я говорю: будь осторожен с ним.
Баяна то ли предостережением подстегнули, то ли не знал на кого излить свой гнев, как и ярость свою, сразу же и довольно решительно приказал:
— Зовите посла антов. И все советников также.
Мезамир, как и положено послу другой земли, отправился на переговоры с каганом не один. Рядом шел младший брат, его Келагаст, сзади — еще три человека в новых доспехах, при всей, что есть у антских всадников, броне. Чинности в их походке, может, и не было, тем более особой, однако заметили: те обры, что стояли у ханского шатра, задержали на них удивленные взгляды своих глаз и, молча, удивлялись. То ли рост смущает? Однако не впервые же видят таких, хотя, если говорить правду, Мезамир и это имел в виду, выпрашивая у князя сотню брата: дружинники в ней сильные и рослые, не нарочно подобраны так.
Когда перед послами приподняли завесу и тем сказали: заходите в палатку, антам пришлось нагнуться, чтобы войти, а когда вошли и выпрямились, не могли не заметить: потрясли своим появлением не только тарханов, бегов, но и самого кагана. Как сидел на главном месте застывший, настороженно ожидающий, так и оставался сидеть. Ни приглашения не услышали от него, ни слова-приветствия.
— Нарочитые мужи князя дулебского Добрита, и всех других антских земель — Тиверии, Уличи, Надросья, Киевских Полян, — не без умысла напомнил о своей силе Мезамир, — низко кланяются тебе, правители славного в мире племени аваров, и желают здоровья на многие и многие лета.
Мезамир низко поклонился Баяну и снова выпрямился и принял, надлежащую словам, чинность.
— Пусть простит правитель и все племя аваров за хлопоты и неприятности, которые причиняем своим появлением, однако и не появиться в эти тревожные для наших людей дни не могли. Князья земли Трояновой опечалены раздорами, которые произошли между нами и аварами, и более всего — намерениями твоей рати, достойный правитель: идти в нашу землю с мечом и копьем. Поэтому и прислали меня, своего нарочитого мужа, чтобы заверил тебя, мудрый и славный каган: у антов нет к тебе и твоему племени ни малейшего зла, как нет и злого умысла. Они смирно сидят на рубежах земли своей и желают быть с аварами и всеми, кто стоит на их стороне, в мире и согласии. Если то, что произошло, является недоразумением, князья и народ антов готовы воспринять его так и заключить с тобой договор, как со всяким добрым соседом.
Подумал про себя: сказал все, по крайней мере, для начала, пора услышать, что скажет каган. Поэтому остановился и ждал, глядя на повелителя аваров согретыми доброй надеждой глазами.
— У аваров, — услышал, наконец, голос Баяна — особенно у их соседей и союзников, есть причины для раздора с антами. Ваши тати не единожды вторгались в обжитые нами земли, убивали и пленили народ наш, забирали с собой табуны лошадей, овец, стада коров. Скажи князьям своим, терпение лопнуло, пора раздоров, будет месть и сеча.
— Достойный! — не принял гнева к сердцу Мезамир. — А ты можешь показать нам тех татей?
Намеренно или по молодости и простоте своей он смотрел на кагана любознательными,
даже веселыми глазами и ждал его ответа. И эта веселость не понравилась Баяну. Смуглое лицо его побагровело, глаза налились кровью, вот-вот, разразится гневом и натворит беды.— Если это так, — Мезамир поспешил умилостивить правителя аваров, — если кто-то из антов действительно позволил себе татьбу, сам каган покажет нам пойманных, и мы накажем их судом народа своего, а нанесенный аварам или их союзникам убытки покроем добром или золотом. Это был резон, во всяком случае, в том, что говорил и как говорил посол Антии, слышалось желание примириться, найти тот фундамент, на который мог бы опереться здравый смысл и отыскать истину. А Баяну именно резоны и не нравились в беседе с Мезамиром, именно истина припирала к стене и высекала в сердце гнев. Видел, на собственной шкуре убеждался: муж этот действительно относится к тем, с кем трудно состязаться словами. А повергнуть его следует. Непременно!
— Поздно раскаиваться и стараться расплачиваться золотом. Кровью расплатитесь сейчас!
— Меч обоюдно острый, каган. Одним концом он будет ходить по нашим шеям, вторым — по вашим. А зачем это? Или каган не знает: анты никому не покорялись и не покорятся.
Баян еще заметнее налился кровью.
— Ты пришел угрожать мне?
— Да нет. — Мезамир действительно не грозился, однако и вид его не говорил, что испугался перед гневом асийца. — Пришел урезонить. Союзник наш, император Византии Юстиниан Первый уведомил нас, что зовет тебя придти и сесть на его землях. Так зачем идешь так? Или анты не могли бы пропустить тебя за Дунай с миром? Нам придется соседствовать, каган. Неужели так и будем соседствовать, как сейчас?
И снова в мыслях Баяна не нашлось достойного ответа, чтобы опровергнуть сказанное. А где нет резона, там рождается свидетель бессилия — злость.
— Ты врешь, собака! Император, зовет меня придти и встать против вас, антов. Он поведал тем же антам, кого и зачем зовет? Я спрашиваю, поведал?
Мезамир молчал. Или собирался с мыслями, или не хотел дразнить и без того раздраженного повелителя аваров, и это молчание стало для него роковым. Баян дал волю гневу своему и, резко обернувшись, снял с ковра кинжал, и в какое-то непостижимое мгновение схватил его за острие и бросил, что было силы, в нарочитого мужа земли Трояновой.
Никто не ожидал, поэтому не смог ни заслонить Мезамира, ни отвести как-нибудь пущенный в него кинжал. А каган, видимо, умел бросать: кинжал перевернулся на лету и вошел лезвием Мезамиру в грудь, в самое сердце.
Келагаст первый опомнился и бросился к брату, выхватил и отбросил кинжал. Кровь струйкой ударила из раны, багровыми кругами стала расплываться на белоснежном наряде поверженного.
— Мезамир… Брат. Что тебе?
От испуга или боли сердечной Келагаст не знал, как быть, что поделать. Единственное, что смог, зажал рану, спрашивал-допытывался у брата и припадал к его лицу, старался заглянуть в глаза, услышать слово-утешение, слово-заверение, что он Мезамир, полежит момент-другой и встанет, встанет на ноги, юный и сильный, и покажет еще силу. Но напрасно, молчал Мезамир. Выпрямился во весь шатер, истекая кровью, остывал телом. И бледнел холодея. А с Мезамиром бледнел и Келагаст. Как это все произошло? Как могло случиться? Он был рядом, брат взял его с собой как надежную защиту. Почему проявил себя простофилей и не заметил, к чему идет речь? Как случилось, что не заслонил собой, не защитил другим образом? О, боги…
Поднял, наконец, голову, огляделся. Кагана не было уже в палатке. Советники его сидели понурые, не знали, куда девать глаза.
— Дорого вы заплатите мне за брата, — сказал он вставая. — Слышали? Так дорого, как никому из вас и не снилось!
Стоял над всеми, высокий и грозный, и уже тогда, когда не дождался ответа, велел мужам своим:
— Расстилаем корзно и берем Мезамира с собой. Пусть видят воины дулебские, тиверские, чем платят за наше доверие обры. Пусть видят и знают, чем мы должны отплатить им! Да, пусть видят и знают!