Лихие лета Ойкумены

— И что будет аварам от того похода.

— О том каган договорится непосредственно с королем. Сейчас король хотел бы только знать, согласятся ли авары на поход?

Вот как! Без обещаний хочет заручиться согласием. За кого же он принимает его, Баяна? И как поступить с таким? Сказать: сначала давайте обещание, потом дадим согласие? Быть еще откровеннее, тогда так: пусть король даст аварам землю, тогда и авары присягнут на верность? Резон в такой откровенности есть. Кто пойдет походом против императора, живя на земле императора? Пусть бы король давал землю, оттуда Баян нашел бы способ поквитаться с императором. Вот только не выйдет ли из этого короля такой же лжеобещальник, как с императора Византии? Все сильные — лживые. Зовут и обещают, пока ждут выгоды. Не станет выгоды — отрекутся.

Баян старался скрыть от послов своих правдивые помыслы, но, пожалуй, и усилия не помогли: когда заговорил, голос выдал их, и довольно откровенно.

— Скажите королю, я перейду на его сторону и каждый раз становиться ему в помощь, но при одном условии: если он даст моему народу землю. Жить на рубежах одной земли, а прислуживать другой не получится.

Помолчал и потом добавил:

— Еще одно. Если король примет это, пусть шлет аварам яств на переход: две тысячи голов скота, сто фур зерна для коней и сто — для воинов и люда аварского. Путь к вам длительный, а народ наш изнемог без яств. Да и там на новых землях, надо будет потреблять что-то, пока добудем себе живность. Людей своих за ответом короля, как и за скотом и хлебом, посылаю вместе с вами. Послам ничего не оставалось, как откланяться.

X

Дромон, на котором, кроме мореходов и нескольких человек торгового люда, находился и епарх Виталиан, вышел от пристанища на веслах, а уже в море поднял паруса и ушел, гонимый умеренным в это время левантом, до скифских берегов. Сначала неровно и не очень ощутимо, дальше веселее и веселее. Ибо выходили в открытое море, а оно — колыбель для ветра, там он всегда гуляет привольнее. От этого привольно было и на сердце у епарха Томы. А еще и привольнее, пожалуй, от тех вестей, что везет в антскую Тиверию, в угоду и на радость князю Волоту, что восседает в городе Черне над Днестром. Еще бы, произошло так, на что, и рассчитывать не следует: нет уже аваров в придунайской Скифии, испарились авары с Придунавья, а затем и из его епарха, глаз, ушли дальше и от земель антов. Или то ж разве не утешение для обоих, не причина сказать, встретившись: светлый день настал! А кто поспособствовал этому? Чья мудрость стала выше императорского венца, вознеслась над всем Августионом и восторжествовала в Августионе, когда задумались: быть или не быть аварам ратью в империи? Такое случается раз в жизни, и пусть как себе хочет князь Волот, а должен, как и раньше, быть щедрым на подарки, воздать ему, своему другу в скифских Томах, должно. Не кровью ведь платить за победу и не опустошением — всего лишь мехом и солидами. А еще и о восстановлении договора на мир между антами и ромеями договорено. Или такие услуги — шутки? Или они не стоят того, на что надеется?

Весело и радостно епарху в открытом море, под туго натянутыми парусами. Уверен был, его никто не опередит, даже слух, что не уступает ветру, ширясь между народами, не могут перешагнуть через Дунай и добраться до Черна быстрее него. А, однако, ошибся в уверенности своей: первым в стольном городе на Тиверии с теми же, что и у Виталиана, вестями объявился хан кутригуров Коврат.

Когда Волота уведомили о том, он не поверил, во всяком случае, был весьма удивлен, хотя и сказал слуге:

— Зови в гридницу. Я сейчас буду.

Коврат приятно поразил его и не только величием и доброликостью. Был слишком вежлив и благосклонен, если признаться, казалось, светился ею, человеческой добротой.

— Князь, — сказал, когда сели за стол и стали угощаться яствами. — Я и мои кметы прибыли, чтобы объясниться с тобой, а через тебя и со всем народом тиверским. Уверены мы: вы нас принимаете за лиходейное племя, склонное к татьбе и урону, убийству и насилию. На это было достаточно причин. Не вы — мы шли на вас ратной силой, нарушили мир и благодать на земле. И все же хотели бы мы заверить: не являемся такими, какими вы считаете нас. Говорю так не только потому, что нет уже хана, который вел кутригуров на тиверцев. Говорю так, что вел не по собственной воле, вел — по принуждению. Князь, видимо, уже знает: ромеи зло помотали нас за поход в их земли — наслали сначала утигуров, затем обров и сделали нас не только убогими до предела, но и подневольными. Та неволя и заставила идти туда, куда велели обры.

— Хан хочет сказать, что отныне он не является подневольным им?

— Не совсем, но, все же, так. Обры ушли из Скифии, мы, как видишь, не пошли за ними, остались. Если обры ушли надолго, думаю, так и останемся сами по себе, независимыми от них.

Трудно было удержаться, чтобы не выдать радости, и все же князь Волот старался не показать свое удовольствие, по крайней мере, уж слишком.

— Когда и куда пошли?

— Поднялись, княже, всеми родами своими и отправились на клич лангобардов, неволить гепидов якобы. Есть истинные мысли: там и сядут уже.

На лучшее и надеяться нечего. Если это правда, конечно. О, если бы это было правдой!

— За одно это, что привез такие вести, спаси бог тебя, хан. Буду откровенен: это неприятные соседи. И не только для нас.

— Правду говоришь: для нас тоже. Я когда услышал, что идут, а впоследствии и удостоверился, прежде сказал себе: пойду в Тиверию и сообщу тиверскому князю. Пусть знает: кутригуры ни сейчас, ни когда-либо не будут посягать на его землю.

— Хотелось бы верить.

— Чтобы поверил, больше скажу: отныне Днестр до самого моря свободен для Тиверии. Хочет народ ее ловить рыбу — пусть ловит, хочет торговать — пусть торгует, кутригуры не будут становиться ему помехой.

— А наши пристанища в Тире и на Дунае, а земля Тиверская? Они остаются за кутригурами?

— Чтобы не было распрей, Тира, как и пристанище, для рыбаков и мореплавателей как была, так и останется вашей. А всем другим поступиться не могу.

— Значит, боишься все-таки, что вернутся обры и спросят, зачем предал взятое на меч-копье?

— Не скрою от князя: и это. Но больше беспокоит другое: меня не поймут роды, когда уступлю то, что взято такой дорогой ценой.

Внимательно смотрел тиверский князь на кутригура. Пристально и долго. Действительно он так заинтересован в мире с антами или всего лишь притворяется мирной овечкой? Вроде бы не похоже, чтобы лукавил: позволяет лишь то, что может позволить, его же тоже надо понять. Во-первых, придунайские выпасы кутригурам вон как нужны, а во-вторых, обры действительно еще могут вернуться и спросить их, зачем отдали антам то, что является верной добычей. А соблазн свободно ходить к морю — немалый соблазн. И вообще, не лучше ли будет для Тиверии, если между ней и ромеями будут стоять и не страшные своей силой, и обособленные от обров кутригуры?

— Хан всего лишь обещает вольготное плавание в море или может поклясться в том богами своими? — Могу, княже.

— И что на Тиверию ни по собственной воле, ни по принуждению не пойдешь больше, тоже поклянешься?

— Что по собственной воле не пойду, в том клянусь, а по принуждению, в том присягнуть не могу.

И опять Волот пристально и долго смотрел на хана.

— Что же, и за это спасибо. Вижу, не лукавишь со мной. Если так, составляем договор и пойдем на капище.

Обещая придерживаться заключенного договора, Волот клялся Перуном; хан же поднял над собой меч и обратился к Небу. «Даю роту, — сказал, — тогда не будет мира и согласия между народом моим и народом Тиверии, уличей, и всех антов, когда камень станет плавать, а хмель тонуть».

Все то не могло не радовать обоих, а если рад то, что остается делать? Ушли и сели за столы, пили хмельное, довольствовались пищей и беседовали, снова пили и снова беседовали, и надеялись на лучшее, и верили: отныне будет так. Так почему бы и не быть? Из степи лихой угрозы нет, ромеи бы угомонились, вот уже на протяжении двадцати пяти лет не идут за Дунай и не оскверняют землю за Дунаем, и обры испарились, ушли на другие рубежи, другим не давать покоя. Хвала богам, кажется, к длительному миру идет, а следовательно и к благодати.

На ночь Коврат остался в Черне — засиделись допоздна, куда мог отправиться? А на рассвете собрался и поехал, не беспокоя и не прощаясь с князем. Хотя и было такое соглашение между ними, Волоту зыбким и не очень приятным показалось все это. У славян с гостем не расстаются подобным образом. Славяне провожают гостей после трапезы. Поэтому, проснувшись, почувствовал себя, то ли виновным, то ли неуверенным, что вчерашняя радость надежна.

С той неуверенности не знал, куда податься, и направил стопы свои к жене и детям. Не раз уже убеждался, поэтому и сейчас верил: там развеет сомнения, а развеяв, скажет: