Лихие лета Ойкумены

Поэтому отсиживались теперь и ждали и прикидывали в мыслях, какими путями пойдут, какую силу бросят против тех гепидов, что стоят лагерем поблизости, какую — в глубинные районы земли Гепидской.

Когда осведомители прибыли, а подслушанное и увиденное оказалось достаточно полезно, король первый поспешил к кагану и встал перед каганом в его великоханской палатке.

— Пора, союзник. Труби в рог, бей в тимпаны, клич свои турмы в поход. Король Кунимунд все еще радуется императорской помощи и делит с предводителями ромейских когорт веселое застолье; воины гепидские, те, что стоят лагерем на рубежах своей земли, проникнуты тем, что и король, чувствуя себя в благополучии, и не медлят иметь от благополучия нужные выгоды. Настало время поднять всю нашу силу и бросить на них, как договаривались: с пересечением сил накрыть всю землю Гепидскую.

— У меня другие сведения, Альбоин.

— Какие?

— Не удержался я, послал вслед тем, кого ты послал, выведывателей своих. На днях они привели несколько гепидов, среди них и предводителя турмов гепидов. Он, как и твои послухи, утверждает: гепиды уверены, что покровительство ромеев удержит от вторжения лангобардов и аваров. Поэтому благоденствуют. Сам того не подозревая, пленник высказал, что у них на ближайшей неделе большой праздник. Это правда?

— Да, так…

— Если так, то мы позволим им отпраздновать его, однако и только. Сразу же, после праздника, когда они сладко будут спать от хмеля, пустим на них всю свою силу и в один день станем обладателями Гепидской земли, да и самих гепидов.

Королю не пришлись по сердцу эти промедления хана. «Именует себя вон, каким храбрым, — говорили его глаза, — а эту храбрость свою не спешит проявлять, под пятой держит. Не отменил случайно намерения? Не пошел ли лисьим блудом, ставши турмами при Дунае?» Сердцем чувствовал: с этим ханом или каганом надо быть осторожным и еще раз осторожным.

— До того праздника целая неделя, — сказал робко. — А за эту неделю всего можно ожидать.

— Чего — всего?

— Хотя бы и новых ромейских когорт.

— Не будет их. Империи нужны крепости, больше ничего ей не надо.

— Как знать… Впрочем, пусть будет по-твоему. Неделя — не вечность, неделю можно и переждать.

Над Дунаем и далеко за Дунаем сладко покоилась усыпленная за ночь тишина. Над Дунаем и в ближних к нему зарослях тянулись долами густые, похожие на разлитое молоко туманы, а в тех туманах сонно возвышались изнемогшие летней негой деревья, спали покоренные сном и тишиной птицы. Только филины и их сородич — зловеще не дремали, гнездясь по дуплам-укрытиям и время от времени перекликались: пу-гу, пу-гу или перелетали и кричали надрывно: кни-кни-кни-кви! Право, видели и знали: не на охоту отправился люд вокруг. Вон сколько его по оврагам и урочищам, на долинах и ложбинах. Строгих и молчаливых, молчаливо-сосредоточенных. Как и кони, что при людях. Разве от таких ждет кого-то услада? Таких ли не зовут на помощь зловещих из зловещих? Воистину собратья они. Всполошились вон, вспугнутые кем-то, вскочили на коней, прут и прут ложбинами к реке. Даже холодная, в это время, вода не останавливает их. Ехали, пока ехалось, твердью, не стало под ногами тверди — пошли вплавь. Ряды за рядами, турмы за турмами. Похоже, что задумали запрудить собой Дунай. Одни исчезают в тумане, будто действительно поглощаются рекой, другие не обращают внимания на это, идут вслед за поглощенными, на место ушедших. И все — молчаливо, ни на что, не сетуя, ни на кого не жалуясь. Как тут не кричать «пугу» и не возноситься духом, чувствуя зловещее?

А противоположный берег молчал. Ничем не проявлял себя тогда, когда подошли и двинулись в Дунай аварские турмы, лангобардские тысячи, молчал и после, когда те турмы и тысячи выходили из Дуная и заполнили собой долины, рощи и урочища по другую сторону реки. Потому что и произошло так, как и предполагал, Баян: спали захмелевшие гепиды, им не до тревог было.

Первыми не пробудились от сна сторожевые в подунайских башнях, за сторожевыми — те, что спали в сладком хмелю по соседству с Дунаем селище, а уже потом не миновала кара за беспечность и лагерь. Обры умели вторгаться в ряды супостатов своих стремительно, и умели тихо проникать. Спешивались неподалеку от лагеря, обступали сонных гепидов и, напав тучей, резали подряд и на выбор, на выбор и подряд — кому как ложилось на сердце.

На спящих не у каждого поднимается рука — от крови спящих даже бывалых тошнит. Но чего не сделаешь сообща. Вон сколько собралось их, пришедших взять верх над гепидами, и спешат теперь, гонимые желанием, как и страхом. Разве в такой многолюдной резне пресытишься ремеслом татей и удержишься от татьбы? Занес меч раз, занес второй и должен уступить место тому, кто напирает сзади. Если тех, кто напирает, тьма, то, где здесь до колебаний и где до тошноты? Подчиняется один с другим силе водоворота человеческого, захватывается водоворотом и не понимает, что творит. Зато после, когда лагерь залили кровью и убедились: теперь у гепидов не будет силы, способной выйти против аваров, не считали нужным скрывать свое место в победе, представляли себя всем и, по возможности, громче.

Турмы аварские не перли, как водится у других, сплошной лавой. Шли на пересечение и терзали землю Гепидскую на куски. Чтобы видели гепиды и уверены были: супостат повсюду, от него нет спасения, не будет и пощады.

Ее и правда не было. Гудела земля под ударами тысяч и тысяч копыт, гудело потревоженное стоном безжалостно битой земли небо, а в недавно чистом, вымытом росами воздухе зависала темными шлейфами пыль. Как бы оповещала всех: идет непреодолимая сила, единственное спасение от нее — сдаться на милость победителей, поступиться всем, что имеешь.

Но кому хочется уступать хижину, защищающую от непогоды, имущество, что есть в хижине, а тем более утешение-жену, таких юных и таких беззащитных перед безлетьем детей? Все это было до сих пор благодатью, пусть и какой-то, все же судьбой. Так и собирались, кто мог еще собраться, в отряды, объединялись в силу. Мизерной она была против объединенных сил обров и лангобардов? Да, так. Если король не выстоял со своими тысячами, где же выстоять им, сотням. И все же стояли до поры до времени. Уже потом где-то сметались лавиной и терялись в лавине, а все, что поддавалось огню, занималось огнем, в чем была нужда у супостатов или всего лишь только забава, бралось супостатами. Мужей вязали и берегли особо, юных жен и девиц также особняком. Только стариков и малых не брали в плен. Если сами не подворачивались под стрелы и мечи, оставляли в хижинах.

Плач и стон шел на недавно праздничной и веселой от праздничных забав земле. И тянулись дымы, ревел трубным голосом непоеный и недоеный скот, ржали кобылицы, потерявшие жеребят, а еще пуще — брошенные на произвол судьбы жеребята. Авары, как и лангобарды, не обращали внимания на это. У них одна забота — ломиться в глубинные районы Гепидской земли, дробить и рубить силу гепидскую.

Когда кагану доложили однажды: король Кунимунд оставил своих воинов и укрылся за стенами Сирмии, наверняка знал уже: поход завершен, можно чувствовать себя победителем. Однако турмам не сказал этого. Собрал под свою руку наиближайших и повел к стенам захваченной ромеями крепости.

— Выдайте нам короля Кунимунда! — потребовал через нарочитых.

Турмы играли тем временем под стенами и говорили им: «Послушайтесь, или и с вами это будет».

Но ромеи не устрашились их.

— Король Кунимунд и его герцоги находятся под защитой императора, — сказали. — К нему и шлите посольство.

Баян хотел настоять на своем, но вовремя опомнился и успокоил себя. Надо ли заходить так далеко? Взятием Сирмии начнется поход против империи. А это слишком будет. Стоит подождать, что скажет император о его вторжении в земли гепидов, и о заселении в Подунавье. Если все это сойдет с рук, еще спросит у тех, кто засел в Сирмии и Сингидуне, где король и почему не выдали ему короля поверженных им гепидов.

XV

Роды аварские более сотни лет хранят в памяти победу над савирами. Сколько же они будут хранить эти две последние — над утигурами и кутригурами и над гепидами? Столько же, как и предыдущую, или забудут так же быстро и легко, как получили? Не должны бы. Вон как торжествуют, почувствовав себя победителями, и как возносят предводителя своего за то, что мудростью своей проложил путь к таким победам. А это знаменательная примета. Что памятно сердцу, то памятно надолго, тем более, когда и память — утешение для всех.