Лихие лета Ойкумены

— Неразумно это! И то не гоже для мужей думающих!

Князь Киева, наверное, не очень печалился о том, что не взял верх над Светозаром — стоял в стороне от всех и улыбался в усы. Однако и упорство дулебов не обошло его стороной.

— Правда ваша, — подал и свой голос, — живем под богами, всякое может случиться. Сегодня тихо-мирно на рубежах, завтра — нет. Рисковать, думаю, неразумно. Однако и такого сообразительного молодца не допускать к делу стольному тоже не приходится. Чтобы этого не произошло, отрекаюсь от мысли и доброго совета его отца — брать на себя обязанность главного князя земли Трояновой и вот что советую сделать. Пусть будет так, как было: князем, ответственным за покой братских земель оставим князя дулебов Келагаста — он моложе всех нас и храбрый как ратоборец, а первым советником у него сделаем этого молодца с Тиверии. Не сегодня, то завтра из него будет достойный Келагаста-ратоборца посол от наших земель и муж думающий. Пусть оба и будут в ответе за покой на рубежах и в земле Трояновой.

— Славно! Согласны! — дружно поддержало князя Киева вече — сначала только дулебы, далее и все остальные. По лицам старейшин, которые сидели вокруг возвышения, тоже видно: они согласны на это. Согласны и стараются угомонить народ, завершить вече так, как велит обычай, — заключением договора. А для этого нужно спросить еще, согласны ли на это Келагаст и Светозар.

XIX

Есть над народом и его совестью воля Белобога, но достаточно и Чернобога. Поэтому есть обычай, взлелеянный человеческим совестью, и есть взлелеянный татями. Один из них велит не судить победителей и не уповать на слезы поверженных, говорить если не вслух, то про себя: могут ли болеть чужие раны?

У лангобардов, как и у франков, также не болели, наверное, раны гепидов. Видели оскверненную цветущую недавно землю и радовались тому, что она разорена, видели поверженный цвет гепидской земли — мужей, отроков, девиц, юных жен и воздавали хвалу тем, кто повергнул их, делили сытое застолье с татями, и величали их среди всех достойных наидостойнейшими, среди всех победителей победителями. Как же, они — союзники аваров и друзья кагана. Могли бы вспомнить, будучи обласканы благосклонностью аваров, что солнце не знает остановки, и на смену дню приходит ночь. Баяну, не до того было. Хмельные глаза видели только обильное застолье, хмельной ум помнил только победу, как и охваченное хмелем сердце склонно было к одному — возносить победителя. А что победитель отгулял свою свадьбу на добытой ратной силой земле, насытился хвалой, что соседи воздавали, и засел в своей великоханской палатке новое терзание творить. Знал же: роды его сыты нахапанным, порядок в родах и без него есть кому держать. Он как предводитель должен думать теперь, как быть дальше и прежде всего с соседями. С империей, конечно, подождет, с франками также. Это те соседи, которых до поры до времени лучше не трогать. А как быть с лангобардами? Союзники они, вроде, и выгодные, а еще выгоднее кажется кагану их Паннония. Там долины и долины, а на тех долинах тучные травы, привольные пастбища. Такие привольные и такие богатые живностью, что другие такие разве что на мезийских и фракийских долинах можно отыскать. А еще из тех долин вон как удобно будет ходить на ратные промыслы — и на ромеев, что за Дунаем, и на славян, которые сидят у подгорья и на нижнем Дунае. Воистину правду говорят: Паннония — земля-кормилица, земля-благодать. Как же быть с ней и как — с союзниками лангобардами? Среди них оставил из-за трудностей, рожденных походом на гепидов, роды своего племени. Теперь должен забрать их? А куда? Всем аварам не тесно ли будет на земле Гепидской, тем более, что и гепиды остались на ней?

Чувствует Баян сердцем: желание иметь землю Паннонии своей вон, какое большое в нем, а сомнение, стоящее на перепутье, не меньше, и кто знает, как обернулось бы, что взяло бы верх в его помыслах, если бы на помощь ему не пришли, оставленные среди лангобардов, родственники. Что-то они не поделили там с лангобардами, вернее, лангобарды не захотели поделиться с ними. Застукали одного из аваров на дворе, тогда, когда брал или, всего лишь, хотел взять собранный на ночь скот, и забили, как татя. А кто из аваров прощал когда-то кому-то кровь сородичей своих? Поднялось стойбище и отправилось на лангобардское селение. А уж как отправились, никого не пощадили, чтобы на эти разборки не появился король и не встал между бьющимися, сеча могла бы втянуть другие селения, и кто знает, не завершилась бы погромом как аварских, так и лангобардских родов.

Баяну поведали уже: король Альбоин прислал к нему посольство, не иначе, как с жалобой на бесчинства аварских родов. Что скажет послам? Пообещает угомонить мятежных да на том и остановится? А если король лангобардов потребует большего?

— Прикажите, пусть заходит тот, что прибыл от лангобардов, — решился все-таки выслушать главного из Альбоинского посольства. Когда посол отклонил завесу и остановился перед ним, собираясь с духом, не стал ждать его речей, сам заговорил. — Что случилось? Какая такая причина заставила собрата моего, короля Альбоина, прибегать к услугам послов?

— Беда, достойный. Роды наши не мирятся между собой. Лангобард или слишком возмущен был тем, что произошло, или не хотел, чтобы его перебили, заторопился, рассказывая то, что каган знал и без него.

— Ну и как? — Баян тоже представил из себя возмущенного. — Угомонили татей?

— Угомонить угомонили, но надолго ли? Если бы не король и не его мудрость, еще хуже обернулось бы. Вот почему повелитель наш велел мне напомнить тебе, достойный: пора забрать аварские племена из Паннонии. Сеча с гепидами завершена, отныне авары имеют свою землю.

— Разве я не забрал?

Посол от лангобардов не поверил тому, что услышал, но, все же, решился:

— Однако не всех и далеко не всех.

Кагана раздражали эти резоны.

— А если их некуда брать? Слышали ведь, я вернул пленных гепидов к своим семьям, велел им обрабатывать землю, а за опеку и защиту от чужеземцев давать нам половину того, что будут иметь с земли. Так и передайте королю: до какого времени будет так, как есть.

— Между нами составлен договор. Каган обещал уйти сразу после победы.

— Тогда обещал, сегодня не обещаю. Сказал уже: будет так, как есть. Кто знает, как повернется еще с гепидами и их землей, может статься, что император заставит нас уйти.

«Вот оно как! — отвернул прибитые грустью глаза лангобардский посол. — Что сказать после всего королю? Что заставить аваров забрать роды свои из Паннонии — бесполезное дело? Что же должны сделать, чтобы авары ушли оттуда? Как и каким образом?»

Не ведал и король Альбоин, что ему делать с союзными аварами и их каганом. Не ведал и злился, а зло никому еще не придавало мудрости.

— Ни в чем не уступать аварам, — повелел. — Слышали, ничем и ни в чем! Создать им такую жизнь среди нас, чтобы сами утвердились в мысли: здесь им не усидеть, и пошли прочь.

Чего еще надо тем, у кого руки рвутся к мести-возмездию? И ловлю устраивали на татей-аваров, и не щадили аваров, поймав на татьбе. «Это мое! — кричали. — Как смеешь посягать, вонючая рожа, на то, что взращено моими руками, добыто потом?»

И били нещадно, нередко — до смерти, пока не дошло до настоящего похода на аваров. Немало их побили, объединившись, немало и своих потеряли, но все-таки выперли асийских бродяг с одного, второго и третьего поселения. Вероятно, и дальше гнали бы их из Паннонии, но вышли и встали на перепутье высланные каганом турмы. А с турмами не тот уже был пир, и пиво-мед не пилось так вкусно. Пришлось выходить из повинною и извиняться, кивая на произвол обиженных.

Авары приняли повинную и на мир между племенами согласились, однако роды свои вновь поселили в освобожденных от них поселениях. И на татьбу не стеснялись ходить. А когда приходилось так, что брали из заграждения или подворья втихаря, то брали и остальное.

Лангобарды жаловались королю, просили у него защиты. Но что мог сделать король, когда видел и понимал, его сила не может взять верх над аварами. Единственное оставалось — жалеть, что заимел такого союзника и связал себя такими узами.

Покаяние — не лучший путь поисков, но, все же, и оно заставляет шевелить мозгами. Когда это произошло: перед сном или после сна уже, на свежую голову, сразу после жалобы родичей или где-то позже, король не признавался подданным, а подданные не интересовались. Для них другое значило: Альбоина осенила какая-то мысль, иначе, чем объяснить, что вышел ободренный и повелел звать к нему советников?

О чем советовался с ними, никто не обмолвился. Единственное, что услышали, и то не из первых уст: «Король с нами, и боги за нас, ждите».