Лихое время. «Жизнь за Царя»

Гриня неспешно встал, повернулся спиной и протянул руки. Когда вязка была перерезана, потянулся, как кот, разминая суставы, и, улыбаясь щербатым ртом, сказал:

– Ох, спляшу я вам, робятушки! Так спляшу, что век моей пляски не забудете!

– Ну, попляши, – доброжелательно разрешил атаман, вскидывая на Гриню пистолет.

Гриня притопнул правой ногой, потом – левой и как заправский плясун начал «ломания», прихлопывая в ладоши и напевая:

Пошел Матвей на разбой с топором,Разбил Матвей кисель с молоком!А кашу-горюшу в полон взял,Яишницу на шестке повязал…

Выкидывая коленца, Гриня прошелся вокруг разбойников, а потом гаркнул остальным пленникам: «А ну, подпевайте!» Народ хотя и был связан, с кряхтением и сопением поднялся и, стоя на одном месте, принялся притопывать и прихлопывать, подхватывая «разбойничью» песню:

Сковородка была долгоязычная,Сказала – в печи де блины горячи;Блины горячи догадалися,За пазухи разбежалися;Пшенной пирог во городе сидел,Во славном во городе на конике [28] .

28

Коник – шкафчик около печки.

Разбойники, надсаживались, хватаясь за животы. Кое-кто положил наземь тяжелые пищали, мешавшие хлопать в ладоши, а атаман, сунув дорогой пистолет за пояс, ржал до слез. Один Павел настороженно следил взглядом за каждым Грининым движением.

Мезецкий, не желая отставать, подобрал валявшийся неподалеку сук, оперся на него, как на костыль, и вместе со всеми пел:

Пшеничному-то сгибню он хрип переломил,Как садился молодец на быструю лошадь,Подымался он по поднебесью,Он хватал ли гусей, лебедей,Не сходя с печки, ни трех он пядей…

В плясовой полагалось повторить трижды последнюю строчку. Разбойники, радостно притопывавшие и прихлопывавшие, не знали, что боевые холопы поют ее один раз…

Гриня, заведя правую пятку под зад, выбросил вперед левую ногу, оттолкнулся от земли, распрямился и, словно стрела влетев между двумя душегубами, вбил одному зубы в оскаленный рот, а второму выбил глаз. Упав наземь, перевернулся через голову и четким ударом залепил в пах еще одному. Подхватив с земли пищаль, заработал ею, как дубиной. Ратники, успевшие присмотреть супостата по себе, без суеты ринулись вперед.

Стараясь забыть о боли, князь толкнул ближайшего разбойника и, подскочив к растерявшемуся атаману, загнал ему в глаз свой сучок. Выхватив из-за пояса Онцифира пистолет, взвел курок и заводил стволом, ища – кому нужна помощь. Вроде все справлялись. Увидев, как разбойник со шрамом, закрывавший собой перепуганного Фимку, замахнулся топором на Гриню, выстрелил. Мужик осел, а Фимка, завизжав, бросился к реке и поплыл, неумело загребая руками. Ближе к середине реки голова парня ушла под воду, а по реке разошлись круги…

Все было кончено. Боевые холопы разбрелись, добивая раненых и разыскивая свои порты и оружие.

Первым делом Даниил Иванович стащил с мертвеца свои сапоги. Обувшись, князь довольно притопнул и закашлялся, согнувшись от боли.

– Погоди-ка, князь-батюшка, повязку изладим, – подскочил Гриня. Ободрав нижнюю рубаху с трупа, десятник туго обмотал грудь князя. Полностью боль не ушла, но Мезецкий смог дышать, а осколки ребер почти не давили.

– Как сам-то? – благодарно посмотрев на ратника, спросил князь.

– А че я-то? – придурковато улыбнулся Гриня. – Вишь, славно поплясали…

– Ты ж дворянин, Гриня. Откуда ломания знаешь? – поинтересовался князь. – Это ж только боевые холопы умеют – под ломания драться без оружия.

– Батька заставил, – почесав всклоченную голову, признался ратник. – Говорил – надобно, как деды-прадеды, уметь и с голой рукой на врага ходить. Да и ты, князь, откуда-то «плясовую» знаешь… А как прознал, что я из дворян?

– А чего не прознать-то? По ухваткам видно, – пожал плечами Мезецкий.

– Да какой я, на хрен, дворянин, – ухмыльнулся Гриня. – Ни поместья у меня, ни службы.

– Будет царь – будет и служба, – утешил Мезецкий. – А пока давай-ка о делах думать… Наших, кто мертвый, подберите да схороните. Барахло, опять же, собрать надо.

– А может, лучше мы парней с собой возьмем? В обители-то, глядишь, иноки отпоют и могилки помогут отрыть, – предложил Гриня.

Разыскивая саблю, Мезецкий углядел свою перевязь на разбойнике со шрамом. На удивление, тот был еще жив. Зажимая ладонью бок, Павел сидел, прислонившись к камню. Подняв глаза, замутненные болью, душегуб хрипло прошептал:

– Ляхи убивали, не убили, а смерть от русского принять пришлось.

– А не надо было на разбой выходить. Сидел бы дома, жив бы остался, – раздраженно сказал князь, снимая с мужика фамильное оружие.

– Поделом дураку, – криво усмехнулся Павел. – Говорил я Онцифиру, не след на своих, на русских, нападать. А он грит – где ты сейчас русских-то увидишь? Одни тати да изменщики. Бояре Русь ляхам продали. А я ведь раньше справным мужиком был, дом имел, детишек…

– Ну, Бог тебе судья, – вздохнул князь. – Я не поп, грехи отпускать не могу.

– Постой… – слабым голосом попросил разбойник. – Увидишь пана Казимира – убей. Хотел сам убить, да не успел.

– Насолил тебе пан-то? – спросил князь, сочувственно покачав головой. Глянув на бок мужика, задумался. А ведь повезло разбойничку-то! Пуля, хоть и ударила его, но бок не пробила. Этак, коли не добивать, так мужик-то и выжить может. А, нехай живет!

Раздумывать о каком-то пане Казимире, из-за которого справный мужик стал разбойником, было некогда. Много таких панов осталось, каждого ловить – жизни не хватит. Надобно не по одному, а со всеми сразу кончать!

Грести в четыре пары рук – это не то что вдесятером. Кроме убитого на посту, погиб и самый молодой – Митька. Еще трое, не считая князя, были ранены. Но, с грехом пополам, барка продвигалась.

Около Череповеси, где Ягорба впадает в Шексну, а над водой возвышается холм, похожий на череп, Гринька вдруг насторожился.

– Пищали зарядить, да прикрыть чем-нить, чтобы не видно было! – распорядился десятник.

– Что там? – приподнялся на локте Мезецкий, дремавший на корме.

– Лодки какие-то выходят. Ты лежи, князь, отбрешусь, ежели что…