Лихорадка в крови
Шрифт:
Она вернулась. Доминик усадил ее рядом с собой и прикрыл ладонью руку Виллему. Та осторожно убрала свою руку.
— Ты пугаешь меня, Виллему.
— Прости, я не хотела.
— Что случилось?
— Все очень странно. Но чтобы объяснить это, надо рассказать о многом другом.
Он испуганно смотрел на нее:
— Говори, умоляю тебя.
— Ты не мог не заметить, что я вела себя достаточно вызывающе и бесстыдно, — сказала она, не поднимая глаз.
— Я так вовсе не думаю.
— Да, да. Я добивалась тебя, Доминик. Не станешь же ты это отрицать? У меня в крови горело
Она помолчала. Доминик не спускал с нее глаз.
— Меня не могло остановить ничто. Это я освободила тебя из датского плена. Мне пришлось сделать то, о чем мне не хотелось бы рассказывать, но ты должен знать всю правду.
Она заметила, как он судорожно сжал в кулаке пучок травы.
— Виллему, что ты сделала? — с трудом проговорил он.
От необходимости рассказать о том случае у нее во рту появился горький привкус:
— Комендант Замка в Копенгагене… попросил меня об одной услуге…
— Нет! — выдохнул он.
— Не бойся, это не то, о чем ты думаешь. Он… он хотел только увидеть меня обнаженной.
Доминик застонал:
— И ты разрешила ему?
— Разве я могла оставить тебя у них в плену?
— Он прикасался к тебе? — беззвучно прошептал Доминик.
— Нет. Я его даже не видела. Все получилось очень легко, я вообразила, будто на меня смотришь ты.
— Господи, Виллему! И у тебя еще много таких секретов?
— Хватит и того, что я преследовала тебя, как распутная девка.
— Не говори так, это неправда! Ты честная и мужественная. Но знаешь, я все время думаю о том, что ты сказала перед сном. Почему мне следовало приберечь те слова до ночи?
Рука Виллему замерла в воздухе: она собиралась помочь жуку преодолеть последнюю часть пути. «Могу ли я быть откровенной с Домиником, — думала она. Почему он спросил об этом? Он меня провоцирует или просто глуп?»
— Не забегай вперед, — сказала она. — Мне надо признаться тебе еще кое в чем.
— Говори! — Он снова напрягся.
— Йенс… — тихо сказала она.
— Нет, Господи, нет! — прошептал он.
— Успокойся, ничего страшного не случилось. Но он разбудил во мне страсть. Вернее, ее разбудил ты, потому что я думала только о тебе.
Она быстрым движением разгребла стебли и листья, чтобы освободить дорогу жуку.
— Я осчастливила Йенса, Доминик. Он умер счастливым, и это меня радует. Но сама я горела в огне адской страсти к тебе, Доминик! А сегодня ночью… хорошо, что я сидела верхом и не могла броситься к тебе в объятия. Теперь я могу признаться, что вдруг случилось со мной…
— Что же? — спросил он, потому что она умолкла.
— Больше на моем пути не осталось никаких преград. Похоже, они необходимы мне, чтобы любить тебя. Я могу справиться с чем угодно. Вытерпеть любые лишения. Я могла бы отдаться тебе в сарае — все равно нам не суждено было принадлежать друг другу как муж и жена. Я всегда открыто и беззастенчиво выказывала свою любовь к тебе, потому что между нами стояло непреодолимое препятствие. И вот мы с тобой одни вдали от всех. А я не могу даже попытаться соблазнить тебя. Поэтому нам лучше ехать дальше!
Его
пальцы тисками сжали ее запястье. Глаза горели огнем.— Ты хочешь сказать, что больше не любишь меня? Что тебя привлекало только преодоление препятствий?
Виллему отвернулась:
— Нет, Доминик! Я хочу сказать, что мужество и смелость покинули меня. Я стала робкой, как монахиня, в твоем присутствии я бессильна и уже не верю, что ты любишь меня. Ты лишь сочувствуешь мне, тебе наскучило мое надоедливое восхищение…
Он прикрыл ей рот рукой:
— Хватит, замолчи! Ты сказала, у тебя лихорадка из-за меня. И что же, твоя страсть погасла?
Виллему высвободилась:
— Не хочу отвечать!
— Ты должна! — В его голосе послышалась угроза.
От упрямства у нее из глаз брызнули слезы:
— Не мучай меня!
— Отвечай!
— Почему я должна тебе отвечать? Почему ты вечно изображаешь благородного рыцаря Круглого стола — всегда молчишь, всегда добродетелен и исполнен такой внутренней силы, что заставляешь меня сознавать себя ничтожеством, распутницей? Я унижена, мне стыдно, тебе этого мало?
— Виллему, родная, по-моему, ты придаешь слишком большое значение одной стороне любви.
Виллему вспыхнула, как порох. На такую горячность была способна лишь она, в ней проявлялись все неприятные стороны, свойственные Людям Льда.
— Ты думаешь, я только для вида мотаюсь из страны в страну? — вскричала она. — Что ты себе вообразил? Ты не имеешь ни малейшего представления о моей любви! Меня томит безумное желание видеть, как твои глаза светятся нежностью ко мне, слышать твой голос, быть рядом с тобой, помогать тебе, когда ты попадаешь в трудное положение, прижаться к тебе и рассказать о своих неприятностях, отдать тебе последний кусок хлеба, пожертвовать собой, чтобы оказаться хоть немного ближе к тебе, — разве всего этого мало? Какое это, черт подери, имеет отношение к постели и…
Доминик снова зажал ей рот рукой, на этот раз, чтобы помешать произнести более грубые слова, — он не сомневался, что она, не задумываясь, сейчас выпалит их. Но оставаться серьезным он больше не мог. Смех прорвался сквозь его сжатые губы, и через мгновение они оба уже задыхались от смеха.
Доминик первый пришел в себя.
— Ох, Виллему, я же люблю тебя! И с каждой минутой люблю все больше и больше. Когда мы врозь, я думаю только о тебе и люблю тебя именно так, как хочешь ты. Но ведь один из нас должен быть сильным. И, к сожалению, жребий этот пал на меня! Прости, любимая!
Виллему с достоинством кивнула ему:
— Сейчас, когда я сама пребываю в здравом уме, я могу простить тебя, но когда в крови горит огонь, я ненавижу тебя за твою способность противиться моей любви.
— Понимаю. — Он пожал ее руку. — Ну что, едем дальше?
Они начали собирать вещи. Доминик заметил, что Виллему вся сияет от счастья. Видно, выяснение отношений пошло ей на пользу. Конечно, ей было тяжело оставаться неуверенной в его чувствах.
Он ничего не сказал о муках, только что пережитых им самим. Касаться ее нежной, прозрачной кожи, покрытой бледными веснушками, видеть так близко мягкие губы Виллему, всем своим существом желать ее…