Лики Есенина. От херувима до хулигана

…Калики… Поклонялись пречистому спасу.

(1910 г.).

…Счастлив, кто в радости убогой, Живя без друга и врага, Пройдет проселочной дорогой, Молясь на копны и стога.

(Приблизительно 1914 г.).

Пусть «убогая» радость, но все же радость, овеянная молитвенным покоем:

Хаты — в ризах образа.

(1914 г.).

Этот молитвенный покой глубоко несозвучен современности, да и в 1914 году он был нежизнен и, пожалуй, ненужен. Но самому поэту он казался прельстительным, и в настроении Есенина было нечто светлое.

Но это светлое настроение быстро стушевывается и под конец исчезает совершенно. К середине книги все ярче и ярче начинают прорываться в стихах темные, грустные нотки, которые, ближе к концу, превращаются в сплошной вопль отчаяния и безнадежности. Мы позволим себе процитировать полностью два стихотворения, чрезвычайно показательные в этом отношении.

Здесь уже нет речи о счастьи, тишине и молитве. Стихи говорят о глубоком душевном надрыве, о бессмысленном пьяном буйстве и ругани (написаны в 1922-23 г.):

Пой же, пой! На проклятой гитаре Пальцы пляшут твои в полукруг. Захлебнуться бы в этом угаре, Мой последний, единственный друг.

Если прежде друг был не нужен («счастлив, кто… живя без друга»), потому что и без друга жизнь была какой-то ценностью, то теперь — этот «последний, единственный друг» — последняя соломинка, за которую хватается утопающий. То, что поэт сознает себя утопающим, гибнущим, — ярко выражено в следующих строках:

Не гляди на ее запястья, И с плечей ее льющийся шолк. Я искал в этой женщине счастья, А нечаянно гибельнашел.

(Здесь и дальше курсив наш).

Я не знал, что любовь — зараза, Я не знал, что любовь — чума, Подошла и прищуренным глазом Хулигана свела с ума.

Сумасшествие, зараза, чума, гибель — вот как рисуется любовь Есенину теперь. А ведь в более ранних стихах он мечтал о том, что любовь «явится ему, как спасенье». В тот период и любимая женщина представлялась его сознанию нежной и трогательной. Теперь она стала темным призраком, символом безобразной и бессмысленной жизни, «кабацкого пропада» [7] :

7

Выражение А. Воронского.

Пой, мой друг. Навевай мне снова Нашу прежнюю буйную рань. Пусть целует она другова Молодая, красивая дрянь.

Интересно отметить, что образ любимой женщины у Есенина всегда соответственен, подобен тому образу самого поэта, который он рисует в своих стихах. Сам был светлым и кротким — и она была такой же. Сам стал «хулиганом» — и она стала «дрянью». И именно потому, что самого себя бичевать — мучительно, и ее он на минуту щадит:

Ах, постой. Я ее не ругаю. Ах, постой. Я ее не кляну.

Но пощада продолжается но более одного мгновения. В следующих строках поэт в темнейшие низины низводит и свой образ и образ возлюбленной:

Дай тебе про себя я сыграю Под басовую эту струну. Льется дней моих розовый купол В сердце снов золотых сума. Много девушек я перещупал, Много женщин в углах прижимал. Да! Есть горькая правда земли, Подсмотрел я ребяческим оком: Лижут в очередь кобели Истекающую … соком.

«Розовый купол» и «золотые сны» не спасли от черного провала. Жизнь покатилась вниз и поэт чувствует, что это уже непоправимо:

Так чего ж мне ее ревновать, Так чего ж мне болеть такому Наша жизнь — простыня да кровать. Наша жизнь — поцелуй да в омут.

«В омут»… Невольно приходит на мысль, что поэт предчувствовал свою гибель. Но ведь надо же куда-нибудь деваться от нестерпимого сознания близкой гибели. И вот — отчаянный, истерический, последний разгул:

Пой же, пой! В роковом размахе Этих рук роковая беда. Только знаешь, пошли их на… Не умру я, мой друг, никогда.

Уверенный в том, что смерть близка, что она надвигается и вот-вот задавит — он старался внушить самому себе и своему «последнему другу» мысль о собственном бессмертии. Но «роковая беда» все-таки неотступно шла за ним по пятам и в конце-концов настигла его…

Вот еще одно стихотворение того же периода, что и первое. В некоторых его строках надрыв чувствуется еще острее:

Сыпь, гармоника. Скука… Скука… Гармонист пальцы льет волной. Пей со мной, паршивая сука, Пей со мной. Излюбили тебя, измызгали — Невтерпеж. Что ж ты смотришь так синими брызгами? Иль в морду хошь?

«Невтерпеж»… — некуда деваться от смертельного отчаяния, кроме как в пьяный угар: «Пей со мной». Но и в попойке не легче, и горькая досада берет, и спутница — не мила:

В огород бы тебя на чучело Пугать ворон. До печенок меня замучила Со всех сторон. Сыпь, гармоника, сыпь, моя частая. Пей, выдра, пей. Мне бы лучше вон ту, сисястую, — Она глупей.

«Чем хуже, тем лучше». «Она глупей», — ладно, пусть: ни в чем нет спасения, может быть оно найдется в «глупой», животной, мясистой любви. Но и любовь оказывается спасеньем не была и не будет:

Я средь женщин тебя не первую… Не мало вас, Но с такой вот, как ты, со стервою Лишь в первый раз.

И чем дальше, тем острее надрыв:

Чем больнее, тем звонче, То здесь, то там. Я с собой не покончу, Иди к чертям.

«Не покончу», — разве это обещание успокаивает? Наоборот: так горько сказано оно, что воспринимается в обратном смысле. Над тем, что в таких выражениях обещает остаться жить, — непременно маячит револьвер или веревка.

К вашей своре собачьей Пора простыть.

Могильным холодом тянет от этого последнего «простыть». И все таки жалко жизни, мучительно хочется все темное бросить, во всем «пропащем» раскаяться:

Дорогая, я плачу, Прости… Прости…