Лики России (От иконы до картины). Избранные очерки о русском искусстве и русских художниках Х-ХХ вв.
Шрифт:
Может быть, художник Кипренский, как никто другой в русской живописи XIX в., умел создавать биографии людей и целых поколений в портрете, выхватившем, казалось бы, лишь одно мгновение в жизни человека.
Вклад О. Кипренского в иконографию XIX в. просто бесценен. Его привлекают не только лица «с биографией» – портреты героев войны. Не менее интересны с точки зрения изучения истории эпохи, с привлечением «свидетельств» живописца и графика Ореста Кипренского, его женские портреты. Чего стоит его портрет дочери Виктора Павловича Кочубея – министра внутренних дел России, – Наташи. И не потому интересна нам эта прелестная девица, что дочь князя и министра, хотя любопытно в контексте эпохи и это, а тем, что была первым предметом любви
А. С. Пушкина. Натали в 1813–1815 гг.
С Семеновой Кипренского связывают годы взаимной симпатии и дружбы – с начала 1800-х гг. до 1826 г., времени ее ухода со сцены и переезда в Москву. Семенову называли великой трагической актрисой «декабристского периода русской культуры», ее ценил Пушкин, ею восторгались наиболее просвещенные и зараженные «вольнолюбием» русские дворяне первой четверти столетия.
Конечно же, направляясь в один из самых романтических городов того времени – в Рим, Орест Кипренский вспоминал и сделанные им в России портреты актрисы Семеновой. В этой галерее лучших женских портретов – и графиня Ростопчина, и дочь героя штурма Измаила Хвостова. А впереди, после возвращения из Рима, – один из лучших его женских портретов – Дарьи Федоровны Фикельмон, – любимой внучки Кутузова, очаровательной Долли, той самой, в салоне которой в Петербурге ей, жене австрийского посланника, читал свои стихи Пушкин… И еще раз повторимся: в XIX в. и Москва-небольшой город, и Россия была невелика-для людей их круга… Возможно, – причудливая линия судьбы, – работая над портретами Екатерины Семеновой, Орест Кипренский впервые у нее встретился с польским поэтом Адамом Мицкевичем. Мицкевич, высланный по делу филоматов, встретился с Кипренским, возможно, в первый же день пребывания в Петербурге, возможно, позднее, но точно – в промежутке между 8–9 ноября 1824 г. и 26 января 1825 г. Это Мицкевич времен «Дзядов», только что переживший тюрьму и личное потрясение. Таким, освященным внутренним огнем, и писал его Кипренский. Впрочем, он мог встретиться с поэтом у Е. Семеновой, а мог у соотечественника поэта – художника Орловского. Отношения официального Петербурга с Польшей не простые. А для Кипренского – «художники все братья». Они могли встречаться и в среде декабристов – Мицкевич был так же дружен с Рылеевым, Александром Бестужевым, как и Кипренский.
Они встретятся спустя годы после создания одного из лучших портретов Мицкевича – в Италии в 1829 г. И не случайно в 1831 г., после разгрома повстанцев в Варшаве, Кипренский создаст эту свою одну из самых странных картин – «Читатели газет в Неаполе». В Петербург он ее отошлет как групповой портрет русских путешественников. Но для российских фрондеров тут все было полно смысла – и Везувий на втором плане, как символ взрыва, восстания, и портрет Адама Мицкевича, которого легко узнавали в группе русских путешественников.
Картина была предназначена графу Дмитрию Николаевичу Шереметеву. Назревал скандал. Но его не произошло. Картина понравилась царю, и никто при дворе не увидел в ней опасных аллюзий. Картина украсила выставку Императорской Академии художеств. Более того, как раз в год восстания 1830 г., столь неоднозначно встреченного Кипренским, ему всемилостивейше было даровано звание профессора исторической и портретной живописи, «как отличному и известному своими трудами художнику», что давало звание советника «двумя чинами выше», а именно VII класса, который, как известно, давал дворянство Российской империи. Апофеоз. Незаконнорожденный сын русского дворянина тоже стал дворянином. Он готов вернуться на родину.
И в Риме работает он над портретами русских людей
и пишет – портрет князя Голицына, по мнению ряда специалистов, – один из самых поэтических портретов русской живописи. И снова шедевр – портрет княгини Щербатовой.Оба – в изысканно продуманной гамме, оба портрета, как считают современники, с необычайно точной характеристикой портретируемых. И в этих двух портретах было то, что труднее всего поддается анализу, разбору, определению.
Это были, увы, последние удачи великого художника. После них он «писал слащавые и фальшивые вещи – жеманных помещиц, скучных богатых людей, представителей равнодушной знати», – отмечает Константин Паустовский.
Когда-то он отказался писать портрет Аракчеева, сославшись на то, что «грязи и крови», надобных для такого портрета, у него на палитре нет…
Теперь он соглашается, по возвращении в Петербург, писать портреты детей всесильного Бенкендорфа. Дети везде дети. Однако писать ради куска хлеба детей тюремщика своих друзей – это было не в духе времени.
Он снова станет прежним Кипренским, когда возьмется за портрет Пушкина. Это была работа, конгениальная модели. «Глазам художник сообщил почти недоступную человеку чистоту, блеск и спокойствие, а пальцам поэта придал нервическую тонкость и силу», – писал К. Паустовский.
Портрет заказал Дельвиг. Кипренский начал работу в последних числах мая, вслед за Тропининым, написавшим поэта весной 1827 г. Видевшие портрет осенью на выставке писали: «…это живой Пушкин». Так говорили люди, хорошо знавшие поэта. Так сегодня уверенно повторяют те, кто видел Пушкина лишь на портретах. Это почувствовал и сам Пушкин, посвятивший Кипренскому строки:
Себя как в зеркале я вижу…
Но это зеркало мне льстит.
«Ты мне льстишь, Орест, —
промолвил грустно Пушкин».
Это фраза из повести К. Паустовского о Кипренском. По мысли, по объему информации – то же, но гениально добавлено одно слово – «грустно». И начинаешь понимать, что за люди жили в первой половине XIX в. Дар сопереживания, умение быть сопричастным, созвучным, гармония душевных взаимоотношений людей, болевших за Отечество… Взгляните на автопортрет Кипренского 1828 г., – он будто парный с пушкинским, – настолько точно показывает близость их мировоззрения. «Этот портрет можно назвать исповедью художника, напряженными усилиями пытающегося сохранить гармонию своего внутреннего мира», – заметила И. Кислякова в книге «Орест Кипренский. Эпоха и герои», к этому можно с печалью добавить, что этой гармонии Орест Кипренский так и не достиг. Он, обдирая локти в кровь, выламывался из быта, продирался сквозь время, которое было иногда ласково, иногда безжалостно по отношению к нему. Одно можно твердо сказать – легко ему при всей легкости его таланта не было. Это с точки зрения обывателя модный мастер всенепременно счастлив. А счастье – это совсем не то, что успех.
Да и успех часто отворачивался от Ореста Кипренского. В Неаполе, собрав последние силы, он еще напишет шедевр – необычайно поэтический портрет Голенищевой-Кутузовой.
Один из самых модных в первой половине столетия живописцев заканчивал свою жизнь в бедности. Имений не нажил, а поздние работы плохо продавались. Векселя от Государя, купившего его картину, запаздывали, его меценат Д. Н. Шереметев неаккуратен с платежами, денег нет…
Впрочем, парадокс гения, не успевшего, не сумевшего реализовать себя полностью, в том, что даже когда деньги приходят, горечь остается.
Портрет Петра Андреевича Вяземского – своего рода точка в творческой биографии мастера. Не жизни, потому что жить ему оставалось еще два года, а творческой биографии. Сопоставляя даты, легко убедиться, что портрет сделан через пять дней после смерти Пашеньки, которую привез Вяземский в теплый итальянский климат на излечение. Лечение не помогло. Дочь умерла. Человек тонкой душевной организации, Вяземский жестоко страдал. Угнетенность горем, ощущение бессмысленности жизни («молодые уходят, старики остаются»), потеря жизненной перспективы – все есть в лице Вяземского на портрете Кипренского. Поэт хорошо понимал и глубоко сочувствовал своей модели.