Лилипут

Как-то раз, около трех лет назад, Стефани посадила Рори синяк под глазом. Она играла с кубиками, а он ей мешал. Вообще-то кубики принадлежали ему. Мама потребовала от Рори дать поиграть в кубики своим сестрам. На следующий день Рори не выдержал и стал приставать к сестрицам, отпуская шуточки и не давая спокойно играть. Стефи долго терпела. Но, в конце концов, ее терпение лопнуло, и она запустила брату в глаз кубиком. Тяжелым деревянным кубиком. Рори еще повезло, что кубик попал ему под глаз, а не в глаз. И плашмя, а не острым уголком. Он взвыл так, что было слышно в домах соседей, по крайней мере, ближайших. Матери потом пришлось не один раз повторять придуманную историю, как ее сын неосторожно спускался по лестнице. Ей было неудобно, она краснела, а соседи (она чувствовала это) шушукались у нее за спиной. Дома мать была сама не своя. С тех пор она буквально изводила детей наставлениями по поводу того, чтобы они не смечи «трогать» друг друга. «Про себя, в мыслях, — говорила она, — можете хоть четвертовать друг друга, но чтобы пальцем не прикасались. У нас тут не Детройт (она была родом оттуда), а деревня, где все видят и все слышат. Я не хочу позориться из-за вас. Не дай Бог кому-то оставить какой-нибудь след на лице другого — вы пожалеете, что родились на свет». Анна не сомневалась, что мать выполнит свои угрозы. После этого она однажды застала Стефи, когда та замахивалась на Анну. Она не опустила руки даже после материнского окрика, так что Анна едва успела увернуться. Уже на следующий день Стефи пожалела о своем проступке. Мать конечно же не удостоила ее телесным наказанием, но то, что она ей устроила, оказалось намного хуже. Детям запретили с ней общаться; она не выходила на улицу (кроме, разумеется, школы); ей не разрешили смотреть телевизор, слушать музыку, читать, играть в «Монополию» и вообще во что бы то ни было. Завтракала и ужинала она не как обычно — вместе со всей семьей, а отдельно, когда все расходились и мать убирала со стола. Этот ужас продолжался целый месяц. За это время Стефи раз десять просила мать простить ее, но в ответ из поджатых губ матери на ее лице, холодном, точно маска, купленная на День всех святых, не вылетело ни единого слова. На время «отлучения» сестру перевели в другую комнату на втором этаже, и Анна перед сном иногда могла слышать, как мать говорит:

— Я надеюсь, Стефи, что научила тебя уму-разуму! Теперь ты дважды подумаешь перед тем, как поднять руку на Анну или Рори, и надо ли вообще это делать.

— Ма, мамочка! — Сестра плакала (Анна слышала это через стенку). — Ну, можно мне хоть разок погуля…

— Замолчи! Ты будешь сидеть дома еще десять дней!

— Ма, ну, пожалуйста…

— Заткнись! — Мать делала паузу, и Анна, напрягавшая слух в соседней спальне, ежилась, представляя себе взгляд Саманты, колючий, пронизывающий и совсем не материнский. — Я догадываюсь, какими словами ты меня кроешь про себя…

— Ма, я не…

— Заткнись! Повторяю в последний раз, лучше молчи и не вякай. Или продлю срок еще на пять дней. Так вот, про себя можешь говорить все, что угодно. Твое дело, но я стараюсь для твоего же блага. Умей держать себя в руках. Думать думай о чем угодно, мыслей никто не видит, поэтому не будет и последствий. Про себя, Стефи, про себя, иначе…

— Мамочка, но Анна первая…

— Заткнись, мерзавка! Неужели ты так и не поняла, о чем я тебе здесь толкую. Если Анна сделает то, что сделала ты, вернее, попыталась сделать, она получит то же, что получила ты. Или еще похлеще. В мыслях можешь ей выдрать хоть все волосы, но только в мыслях! Но попробуй только сделать это в действительности! В мыслях ты свободна, ты хозяйка своих мыслей, поэтому думай, что хочешь, мне нет до этого никакого… Стефи! — Мать прикрикнула на дочь. Анна слышала, как плачет старшая сестра. — Перестань ныть! Ты получила по заслугам, впредь будешь думать! — Саманта вышла.

После этого случая ни Анна, ни Стефи не сделали ни единой попытки совершить что-то такое, что шло бы вразрез с наставлениями матери. После месячного «отлучения» Стефи сильно изменилась. Она казалась Анне старше своих одиннадцати лет. Вернувшись из «опалы» в общую для обеих сестер спальню, Стефи всегда казалась спокойной и уравновешенной, но Анна чувствовала, какой силы ненависть бурлит в этой девочке, родившейся у тех же родителей, что и она сама. Стефи походила на спящий вулкан: внешне он выглядит как обычная гора, но какие процессы идут в его глубинах, никто не знает. Стефи научилась сдерживаться. Нет, она больше не трогала сестру и пальцем, она прекрасно помнила, ЧТО ей пришлось пережить в течение того злополучного месяца. Но каждой фразой, каждым поступком она пыталась уколоть Анну. Ей не позволили (под страхом бойкота и изоляции) причинять сестре физический вред (когда она того заслуживает), что ж, она будет давить ее незаметно и неслышно.

У Анны не было подруг, и волей-неволей ей приходилось довольствоваться обществом сестры. Она не любила Стефи, но нуждалась в ней. Когда мать наказала Стефи столь долгой изоляцией, то наказала тем самым не только старшую, но и младшую дочь. Слабая аналогия с тем, как страна, порвав торговые отношения с соседней страной, сама теряет так же, как и она. В свободное время, которого было много, Анна просто изнывала от безделья. Лишить Стефи общества Анны означало то же самое, что лишить Анну общества Стефи. Конечно, некоторая разница в положении сестер была: в отличие от Стефи, Анна могла себя чем-нибудь развлечь. И хотя ненависть в ее душе за этот месяц ничуть не ослабела, встретила она «освобождение» Стефи с облегчением. Рассчитывать на Рори или отца ей не приходилось. Брат всегда смотрел на нее какими-то пустыми глазами, и ей казалось, что он временами хочет убить ее! Рори был спокойным, тихим мальчиком. Про таких говорят «себе на уме». Анна интуитивно чувствовала, что ему не хватает родительского тепла и что в этом, по его мнению, виноваты младшие сестры, забирающие львиную долю того внимания, которое по праву могло принадлежать ему.

Из-за одного обстоятельства, о котором никто и не догадывался, Рори чувствовал себя крайне несчастным. Ему казалось, что его заброшенность имела бы какое-то оправдание, если бы он, к примеру, был сиротой, взятым из сиротского приюта какой-нибудь парой, не имеющей возможности завести детей; или у него не было бы отца и он жил бы только с матерью; или его отец был бы горьким пьяницей, жестоко избивал бы его или вообще был бы парализованный. Но ведь ничего этого не было. Наоборот, внешне все выглядело так замечательно (и не только для людей со стороны), что оставалось лишь удивляться тому, что на самом деле все совсем не так.

Отец жил, казалось, в каком-то своем мире, далеком от мира его семьи. Как-то раз у Анны возник отнюдь не детский вопрос. Она слышала от одноклассницы, что скоро у них начнутся месячные и они перестанут быть маленькими девочками. Это натолкнуло Анну на некоторые размышления, и, конечно, как и большинство детей, она подумала прежде всего о своих родителях. Ей стало любопытно, занимаются ли любовью ее папа и мама? На первый взгляд вопрос казался глупым. Ну, разве ее родители не люди? Однако девочка сомневалась в том, что отец за последние годы хоть раз прикоснулся к матери. Папа лишь изредка перекидывался парой фраз с мамой, а с детьми не разговаривал вообще. Конечно, бывали и исключения — это когда к ним (это случалось очень редко) заглядывали гости или приезжали мамины родственники из Детройта. Папиных родственников Анна вообще никогда не видела. Знала только, что дедушка (отец папы) живет в пансионе для престарелых в Су-Сити, штат Айова и что папа уже забыл, наверное, когда в последний раз навещал его. Или даже звонил ему. Для дедушки звонки были накладны, поэтому он звонил крайне редко, в основном на Рождество. В таких случаях отец ужасно кривил свое смазливое лицо, за которым тщательно ухаживал, недовольным голосом благодарил дедушку и заканчивал разговор, ссылаясь на спешку и большое количество дел. Если же во время такого разговора рядом оказывались дети, он обязательно интересовался состоянием их здоровья и делами в школе. Он был хамелеоном и даже не пытался скрыть это. Такой отец, живущий своей обособленной жизнью, не обращавший никакого внимания на своих родных, казался Рори еще хуже, чем если бы пил и поколачивал его. А так все выглядело благополучно, и эта ширма просто душила его, заставляя держать себя в школе, со знакомым и друзьями соответственно этой видимости — иначе его бы просто не поняли. Все учителя относились к нему как к сыну порядочных, любящих друг друга родителей, создавших благополучную семью и растивших, кроме Рори, еще двух очаровательных дочек. Это лицедейство растлевало душу подростка. Он наблюдал за своими родителями: как вежливы отец и мать за семейным столом в какой-нибудь праздничный день — от них не услышишь ни единого дурного слова! Но Рори-то видел, что это только маска, за которой скрывается ледяное равнодушие и чувство, которое можно выразить словами: «Глаза б мои вас не видели, вы все у меня в печенках сидите». Рори был сиротой при живых родителях, не получая многое из того, что необходимо подростку. Анна считала его странным, ей даже казалось, что мать его немного побаивается. Это как будто давало ему некоторую свободу, и он иногда позволял себе легкие тычки, которые в основном доставались Анне. Почему мать не пыталась урезонить Рори с таким же усердием, какое она проявила, например, в случае со Стефи? Анна не была полностью уверена, но, как ей казалось, такое положение начало складываться месяца через два-три после «заточения» старшей сестры.

3

Мать была в кухне, а Рори смотрел телевизор в гостиной. Анна сидела за журнальным столиком и пыталась разгадать кроссворд. Время от времени она поднимала голову и как бы случайно бросала взгляд на брата. У нее было такое впечатление, словно он смотрит… сквозь экран. Он вообще как будто отсутствовал. И в этот момент его позвала мама. Рори ничего не ответил; он по-прежнему пребывал где угодно, но только не в этой комнате. Мать позвала его еще раз, чуть громче. Рори «вернулся» наконец туда, где сидел. Он нахмурил брови и явно был недоволен. Мать снова позвала его. Он крикнул ей в ответ, чтоб от него отстали. На минуту воцарилась тишина, и появилась мама в красном фартуке, вышитом черными нитками. В руках она держала длинный разделочный нож.

— Если тебя зовут родители, то будь добр, милый мой, встать и подойти к ним! — Она сказала это на удивление ровным голосом, как если бы говорила, что завтра, по сообщению синоптиков, ожидаются заморозки, поэтому, Рори, желательно, чтобы ты надел вязаную шапочку и не ходил с непокрытой головой.

Мать стояла спокойно, но глаза ее пылали злобой, чувствовалось, что она еле сдерживает свой гнев. Рори молчал, явно вознамерившись удалиться снова куда-то далеко, и мать на полтона повысила голос:

— Ты слышал, что я сказала? — Ноздри ее раздувались, как у лошади, почуявшей пожар в прерии.

— Какие родители? — заплетающимся языком, словно был пьян, негромко пробормотал Рори.

— Что? — отрывисто произнесла Саманта, и на ее лице на миг отразилось недоумение.

— У меня нет родителей! — так же невнятно сказал Рори. Казалось, он обжег себе язык или отломившийся зуб натер острием ранку на языке.

— Что-о-о? — протянула Саманта. Она побагровела, растрепанные волосы колыхались, словно разбуженные змеи на голове Медузы-Горгоны. — Что ты сказал, дрянь? Что ты сказал? Повтори! Слышишь, повтори, что ты сейчас сказал, сволочь!

По-видимому, мать сама не заметила, как выставила перед собой нож. Анна, сидевшая сбоку от нее, пожалела, что ей взбрело в голову заняться кроссвордом именно в это время. Рори же сидел совершенно спокойно, как будто видел разъяренную женщину с огромным ножом на экране телевизора, а не перед собой.

— У меня нет родителей! — проговорил он еще раз. — Это ты хотела, чтобы я повторил? — Он посмотрел на Саманту ничего не выражающим взглядом.

На секунду она опешила, затем комната огласилась ее воплями: