Лиля Брик. Жизнь и судьба
Шрифт:
И однако — имел! Разыскать Лилю в Париже было, естественно, проще простого. Цветы прибыли еще назавтра, за ними — приглашение на обед, и так едва ли не каждый день. Лиля сразу же вошла в общество Сен-Лорана. Художник Жак Гранж, актер Паскаль Грегори, так называемая «золотая молодежь», или «мальчики Сен-Лорана», — среди этих людей и проходили все ее парижские дни. Арагон как-то отошел на второй план, да и у него теперь была другая жизнь, не зажатая присутствием Эльзы. Дорогие подарки, которые Лиля получала изо дня в день, роскошные приемы, увеселительные поездки — возвращение в молодость казалось уже не мифом, а вполне осязаемой реальностью.
Но был еще один человек из того же самого общества, который не просто весело проводил с ней время, а совсем не на шутку влюбился. Ей было тогда восемьдесят
Прощаясь, Банье клялся в «любви до гроба». Казалось, все это не более чем дивное завершение очередного парижского сезона, который доставил ей столько радости и поднял дух. Но не успела она приземлиться в Шереметьевском аэропорту и добраться до дома — телефонный звонок из Парижа! Банье: «Лечу, ждите в Москве». Письма, телеграммы, телефонные звонки следовали один за другим. Какие-то гонцы приносили подарки. Вслед за ними примчался и сам Банье. С утра до вечера он пропадал в Переделкине, которое Лиля теперь в любое время года предпочитала Москве. Эти прилеты повторились еще несколько раз. Лиля чувствовала с ебя снова влюбленной молодой женщиной, подтверждая живым примером хорошо известную истину: женщине не столько лет, сколько указано в ее паспорте, а столько, сколько ей дают влюбленные в нее мужчины.
Направляясь в Париж, чтобы отпраздновать свой юбилей, Лиля хорошо знала, какое блестящее общество ее там ожидает. На этот раз приглашение пришло не от Арагона, а от Банье. Лиле и Катаняну был заказан апартамент в одном из лучших отелей Парижа «Plaza-Athenee» на проспекте Моитеня, который известен тем, что на нем расположены самые дорогие магазины самой высокой моды. Номер по соседству занимал одноглазый израильский генерал, герой Шестидневной войны Моше Даян, соседкой с другой стороны оказалась София Лорен. На обед Лилю сразу же пригласил председатель Национального собрания Эдгар Фор. Затем посыпались новые приглашения, иногда по два на день: Мадлен Рено и Жан Луи Барро, Эмиль Айо, Жюльет Греко, Франсуаза Саган, Жанна Моро... «Мальчики» от Сен-Лорана ежедневно приносили новые наряды вместе с сопутствующей им бижутерией и духами. Дежурившие у отеля автомашины были к услугам Лили в любое время суток.
И ноября 1976 года, в день ее юбилея, Ив Сен-Лоран устроил роскошный пир у «Максима». Пришел Арагон, с которым и в этот приезд — по вполне понятным причинам — она виделась мало. Пришли все, кто теперь ежедневно ее окружал в Париже, и Банье, ясное дело, прежде всего. Пришли владельцы прославленных фирм — законодатели мод, производители лучших запахов в мире. Пришли Ротшильды и другие знаменитости из высшего света. О подобном окружении она не могла мечтать даже в самые звездные свои дни и часы.
К юбилею Сен-Лоран «сочинил» для нее специальное платье. Оно было доставлено ей с величайшими церемониями еще утром того же дня, а вечером она блистала в нем на своем юбилее, поражая всех неувядающей красотой, легкостью движений и острыми шутками на прекрасном французском. Потом ее видели в этом платье на концертах, в театре и в ресторанах: в таком наряде, вопреки ритуалу, было не грешно появиться и несколько раз.
Не уверен, что в тот московский рождественский вечер, который мне суждено было провести вместе с ней — после ее возвращения из Парижа, — Лиля надела то самое — юбилейное — платье, но оно, несомненно, было из той же сен-лорановской коллекции, сделано для нее и ей посвящено. Вечерний наряд сидел на ней великолепно, а на лице сохранился отблеск парижских встреч. Потускнеть ему не дали ни жестокий мороз, ни московский быт, в который она сразу же окунулась.
Декабрь 1976 года. Москва. Запись рассказа Лили Брик за рождественским
столом.«Почему французы так не любят парижских новостроек? Ведь не может же город перестать строиться. И не может все время имитировать прежнюю архитектуру. Каждая эпоха должна оставить в великом городе свои следы. Одна не похожа на другую, значит, и постройки не будут похожи друг на друга. Мне все уши прожужжали: посмотрите, как изуродовали Париж, как он теряет свой прежний облик. В этой ностальгии есть какая-то эгоистичная ограниченность: пусть все останется таким, каким было при моей молодости. Но у другого поколения есть своя молодость, и ему понравится тот город, в котором провел ее именно он, а не тот, в котором ее проводили мы.
Арагон позвал меня обедать на Монпарнасскую башню, на пятьдесят шестой этаж. И что там плохого? Мне говорят: торчит, как гвоздь, подавляя все окрест. Да ничего подобного! Сверху, из ресторана, прекрасный вид, не говоря о кухне, и башня нисколько меня не раздражает. Рядом один Париж, и тут же другой. Непрерывность жизни. По-моему, замечательно.
Мне никогда еще не было так хорошо в Париже, как в этот раз. В сущности, нам открылся тот самый Париж, который существует в воображении людей, много о нем начитавшихся. Не совсем реальный и в то же время более истинный, чем сама реальность. И вот, хотя бы под занавес, судьба мне его подарила. Вполне достойное завершение жизни.
<Вознесенскому.> Андрюша, ведь я говорила вам перед поездкой: «Надоело быть немощной. Вот порадуемся напоследок, гульнем в Париже, и — хватит!» Вы помните, Андрюша? Ото уже второе или даже третье упоминание об одном и том же. Тема, видимо, сидит занозой в ее мозгу. На этот раз Андрей подтвердить отказался, предпочитая аппетитно уплетать миноги. >
Когда мы собирались в поездку, я сказала Васе: «Проведем время, ни в чем себе не отказывая. Получим от Парижа все, что он может дать. Я покажу вам такой Париж, какого вы еще не видели. А потом уйдем из жизни. Вместе. И добровольно». Ну, скажите, что хорошего в медленном увядании и в борьбе со своими болезнями? Зачем все это? Жизнь прожита, и прожита не зря. И хватит. Что может быть лучше: Париж во всем его блеске, с его неувядающей жизнью— и на этом конец? Я правильно говорю, Вася? <Катанян не проронил ни слова. В течение всего этого монолога он сидел, опустив голову и разглядывая свою тарелку. Лишь теперь Вознесенский прервал Лилю: «Ну что вы такое говорите, Лиля Юрьевна! Давайте лучше выпьем». Она поднесла бокал к губам, не сделав ни одного глотка. Вздохнула.> Париж заставил меня забыть об этих планах. Помог оттаять. Жизнь все-таки прекрасна. И есть еще множество дел».
Одно дело, по крайней мере, она должна была завершить. Судьба Параджанова не давала покоя. Все обращения по инстанциям не приносили результата. Вероятнее всего, существовало какое-то высокое указание не идти ни на какие поблажки. Высокое указание можно было преодолеть лишь еще более высоким. Скорее всего — самым высоким. Но до «самого» было очень не просто добраться. И тут представился случай.
По случаю восьмидесятилетия Арагона Кремль пожаловал ему в октябре 1977 года орден Дружбы народов. Лиля знала, что приезжать в Москву Арагон не намерен, — он не был здесь уже несколько лет. Еще того больше: он имел намерение вообще отказаться от ордена, хотя пятью годами раньше без проблем принял куда более высокий орден — Октябрьской революции, — которым его наградили по случаю семидесятипятилетия.
Моментально поняв, какой открывается шанс, Лиля помчалась в Париж. Она убедила Арагона не только приехать за орденом в Москву, но и во что бы то ни стало встретиться с Брежневым: вряд ли кто-нибудь мог отказать престарелому юбиляру в такой просьбе, не зная к тому же, какой план он заготовил. Все получилось именно так, как задумала Лиля.
В декабре Арагон приехал за орденом, и ему устроили встречу с Брежневым в неофициальной обстановке. Оба они оказались в Большом на балете «Анна Каренина», автором которого был Щедрин, а танцевала Майя Плисецкая. Арагона пригласили в ложу Брежнева. В антракте, в «комнате отдыха», существовавшей позади ложи еще со сталинских времен, он изложил Брежневу свою просьбу: отпустить на волю великого режиссера, прославившего советское киноискусство на весь мир.