Лиля Брик. Жизнь и судьба

Эльза понимала, что это значит! Тем более что поперек начала страницы было выведено нервно: «Ответь СЕЙЧАС ЖЕ, прошу очень». Решение созрело немедленно: «Только для тебя и еду. <...> Правда— это кажется невероятным?» Письмо ее Маяковский получил уже после того, как она примчалась.

Но примчалась она не одна: Эльзу сопровождала мать. Причин для этого вроде бы не было. Эльза давно вышла из подросткового возраста. Елена Юльевна, которой не исполнилось еще и сорока пяти, была вполне здорова, в уходе ничьем не нуждалась и вполне могла бы остаться одна в течение нескольких дней. Просто ей надоело безропотно наблюдать страдания Эльзы, которой грозила незавидная участь отвергнутой и униженной. Надежда на то, что замужество Лилю остепенит, явно не оправдалась. Борьба двух дочерей за недостойного человека, мнение о котором у нее сложилось уже давно, приводила в ярость.

Но главное— Лиля!.. Дочь благородных родителей... Хорошо воспитанное, интеллигентное существо... Мало того что при здоровом и любящем муже она опять взялась за свое, но еще и, прихоти ради, обрекла на муки родную сестру... Зная Лилин характер и повадки того, кто кружил голову ее дочерям, Елена Юльевна не слишком верила в успех задуманной «операции». Но кто же другой смог бы разрубить этот узел? Внести поправку в дурной и пошлый сюжет — только таким он и мог ей казаться.

Произошло то, чего Эльза сама ожидала: «Я что-то такое чувствую в воздухе, что не должно быть, и все, все время мысль о тебе у меня связана с каким-то беспокойством». Как в воду смотрела... Маяковский не обманывал в письмах, жалуясь на свою боль, не лукавил, уверяя, что спасти его может только «милый и родной Элик». Но достаточно было Лиле сменить гнев на милость, сказать доброе слово, одарить ласковым взглядом — и настроение круто менялось. Отчаяние уступало место надежде, тоска — эйфории. В квартирке на Надеждинской улице, которую снимал Маяковский, Эльзу встретил совсем другой человек. В письмах он целовал ее крепко-крепко, думал о ней с любовью и нежностью, наяву — дома, где им никто не мешал проявить свои чувства, — был холоден, мрачен и молчалив. И ради этого молчания мчалась она сломя голову в Петроград?!

Где, собственно, здесь, в Петрограде, был ее дом? И был ли он вообще? Остановились, конечно, у Бриков, куда Эльза возвращалась к «семейному» ужину после мучительных часов с неразговорчивым, сумрачным Маяковским у него на Надеждинской, Здесь ждала ее мать, у которой разговора со старшей дочерью так и не получилось. Приходил Маяковский, читал стихи, вызывая раздражение Елены Юльевны, шумное одобрение Лили и с трудом сдерживаемые слезы у Эльзы.

Однажды случилось самое страшное. В полном отчаянии он бросил ей, провожая: «Идите вы обе к черту— ты и твоя сестра!» Был конец декабря, собирались вместе встречать Новый год с близкими и друзьями. Все рухнуло в одно мгновение. С хватив за руку ничего не понявшую мать, Эльза ринулась на вокзал.

Маяковский приехал к отходу поезда. Прошло каких-нибудь два часа после той дикой, чудовищной сцены, его настроение снова переменилось. Для этого не всегда нужны были основательные и видимые причины. Он опять стал ласков и нежен. Не стесняясь Елены Юльевны, говорил о своей любви. Обещал приехать в Москву.

«Мой милый, хороший Володя, — писала ему Эльза сразу же по возвращении, забыв обиды, простив грубость, снова готовая сорваться с места по первому его зову, — не верится мне, что ты приедешь, и душа у меня не на месте... Разнервничалась до последней степени: в поезде плакала совершенно безутешно, мама и не знала, что ей со мной делать. Прямо стыдно! <...> Милый Володя, приезжай, не сердись на меня и не нервничай. <...> Жду тебя с нетерпением, люблю тебя очень. А ты меня не разлюбил?»

Любил ли он ее? Эльза так для него и осталась всего лишь спасительным якорем, за который стремился он ухватиться, когда Лиля воздвигала между собою и ним непроницаемую стену. Внешне все было отлично: вдвоем, рука в руке, прогулки по городу— ночью и днем, чтение стихов, разговоры о литературе, коллективная работа над журналом, которому Маяковский дал необычное имя «Взял». Но мечтал он не только об этом, а возможно, совсем не об этом, и мечта не могла осуществиться, потому что Лиля все никак не решалась создать для себя модель будущей жизни. Такую модель, чтобы и Володю не потерять, и Осю не потерять, чтобы всем жить в мире друг с другом и остаться при этом свободной от всяких цепей — супружеских, дружеских или моральных.

Именно о такой любви, о таком раскрепощении духа и тела, о таком разрыве со всяческими догмами все чаще и все основательней писали тогда в журналах, говорили на диспутах. Сам Владимир Ильич Ленин (о чем она тогда, конечно, не знала) из швейцарского далека затеял переписку со своей возлюбленной Инессой Арманд о поцелуях без любви и с любовью, о свободе от уз «буржуазного» брака и постылого ханжества. Спорить об этом Маяковскому, возможно, было интересно, но почему-то в реальной жизни хотелось совсем другого.

«Милый и дорогой Элик! <...> Скучаю без тебя. Целую много», — из его письма от 5 февраля 1917 года. До крушения трона оставались считанные дни, страна ждала роковых перемен, но «зубная боль в сердце», по выражению Гейне, была сильнее любых иных потрясений. Знала ли Лиля вообще о существовании этой корреспонденции, от которой до наших дней сохранилось в общей сложности шестнадцать писем? Догадывалась, скорее всего. Но вряд ли знала... Письма в Петроград шли на Надеждинскую, в Москву— к Эльзе, где мать стерегла от старшей дочери тайну младшей. И если переписка с Эльзой возобновилась в такой тональности, это означало только одно: с Лилей у него опять ничего не клеилось. Низвержение монархии и пьянящий воздух истинной, не выдуманной свободы на время отвлек всех троих (даже, пожалуй, всех четверых — ведь Осип придавал «треугольнику» форму «квадрата») от затянувшейся драмы, которой все еще не было видно конца.

«...Что творится-то, великолепие прямо! — писала Эльза Маяковскому 8 марта 1917 года в последнем из сохранившихся писем того периода и в единственном, где нет ничего о любви. <...> К счастью, «заря революции» оказалась не слишком кровавой, по крайней мере у нас здесь». Кровь (да какая!) была еще впереди, но о ней ничего не будет ни в воспоминаниях Лили, ни в воспоминаниях Эльзы. Эти дни оказались судьбоносными не только для страны и для мира, но и лично для них. «Моя судьба сошла с рельс, — писала Эльза позже в своих мемуарах. — Но я уже Володе своих тайн не поверяла: было ясно, что он все рассказывает Лиле».

Окончательно поняв, что Лилин «магнит» ей не одолеть, Эльза завершила свои любовные отношения с Маяковским и примирилась с сестрой. Рана в сердце осталась, но осталось и чувство благодарности к человеку, который с тех пор вошел в ее жизнь на правах близкого друга. Во всяком случае, она имела основания так его называть и таким представлять — читателям в том числе.

Личная же ее судьба действительно «сошла с рельс». Отношения с Якобсоном, которого она никогда не любила, все еще продолжались, снова сватался Василий Каменский, старомодно прося руки дочери у Елены Юльевны, безуспешно домогались взаимности Виктор Шкловский и Борис Кушнер, поэт, один из теоретиков футуризма. Появлялись еще и другие мимолетные спутники — появлялись и исчезали, оставляя горечь в душе и ничего не давая взамен. Их имена или только инициалы мелькают в ее письмах и позднейших воспоминаниях — она упоминает о них, не оставляя сомнений в том, сколь ничтожную роль играли они в ее жизни. Печальным итогом этого «непутевого» года остался только аборт, навсегда лишивший ее возможности иметь детей.

Жизнь в петроградской квартире меж тем била ключом. Эпохальные политические события воспринимались на улице Жуковского прежде всего как свобода для творчества, как освобождение от цензурных тисков, как дорога в большую литературу, открытая теперь для «левых» течении. На волне всеобщего энтузиазма именно в тесной квартирке Бриков— весной 1917-го, на масленицу, под блины (со сметаной, а то и с икрой: ведь продукты еще не исчезли) — родился прославленный ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка). Так, вместе со Шкловским, Эйхенбаумом и Якобсоном в дом Бриков вошел не ставший еще знаменитым прозаиком молодой литературовед Юрий Тынянов. Тогда же в квартире Бриков зародилась идея, которая сразу и была осуществлена: группа писателей, артистов, художников объединилась в Левый блок Союза деятелей искусства. Кроме Осипа туда вошли Маяковский, Шкловский, режиссер Всеволод Мейерхольд, художник Владимир Татлин и еще много других, чьим именам суждено пережить свое время.

Имени Лили пока еще не было среди них: чуть позже она войдет в этот круг не в качестве жены Оси и не в качестве подруги Володи, а совершенно самостоятельно — как Лиля Брик. И в этом, пожалуй, нет натяжки: она была участником всех дискуссий, всех обсуждений, всех издательских начинаний, участником, чьим мнением не пренебрегали, с которым считались.

Отнюдь не восторженно относившийся к ней Поэт Николай Асеев признавал впоследствии, что Лиля умела «убедить и озадачить никогда не слышанным мнением, собственным, не с улицы пришедшим, не занятым у авторитетов». Сама она — и тогда, и потом — старательно оставляла в тени свое личное участие. «Филологи собирались у нас, — вспоминала Лиля годы спустя. — Разобрали темы, написали статьи. Статьи читались вслух, обсуждались. Брик издал первый «Сборник по теории поэтического языка». К этому сухому перечислению можно добавить: и в «разборе» тем, и в их обсуждении, и в издании сборника сама она играла отнюдь не последнюю роль. К этому времени относится и первое прямое ее соучастие в делах Маяковского: она помогала ему делать агитлубки для горьковского издательства «Парус».