Лиля Брик. Жизнь
Шрифт:
Роман осложнялся тем, что красавица Соня (или Сон- ка, как ее звали окружающие) пользовалась успехом в литературной среде, за ней ухаживали Северянин, Чуковский, поэт Ховин… Но все же связь с Маяковским — и связь серьезная — продолжалась долго, он даже делал ей предложение. Хорошие отношения с Шамардиной сохранились у поэта до конца его дней, и образ ее остался в «Облаке в штанах» — так же, как и Марии Денисовой, тоже его юношеского увлечения.
В начале 1914 года, когда Маяковский уехал в футуристическое турне с Бурлюком и Северяниным, в Одессе он познакомился с семнадцатилетней Марией Александровной Денисовой. Она своей красотой совершенно сразила молодого поэта, и хотя они виделись всего три— четыре дня, он решил бросить турне, несмотря на проданные билеты в последующих
Вошла ты,
Резкая, как «нате!», муча перчатки замш, сказала:
«Знаете — я выхожу замуж».
Итак, зимой 1914 года Маяковский разъезжал с выступлениями «Первой олимпиады футуристов» по южным городам России. Газеты, даже столичные, писали об этих выступлениях, часто скандальных, но Брики тогда не интересовались футуризмом. Мимо них прошли журналы и сборники, где печатались их манифесты. Не читали они и стихов Маяковского, которые появлялись время от времени, не видели трагедии «Владимир Маяковский» в театре на Офицерской. Только встретили однажды Маяковского в Литературно-художественном кружке в Москве на юбилее Бальмонта.
«Не помню, — писала Лиля Юрьевна, — кто произносил и какие речи, помню, что все они были восторженно юбилейные и что только один Маяковский выступил «от ваших врагов». Он говорил блестяще и убедительно, что раньше было красиво «дрожать ступенями под ногами», а сейчас он предпочитает подниматься в лифте.
Потом я слышала, как Брюсов отчитывал Маяковского в одной из гостиных Кружка: «…вдень юбилея… Разве можно?!» Но явно радовался, что Бальмонту досталось.
Осипа Максимовича и меня Маяковский удивил, но мы продолжали возмущаться, я в особенности, сканда- дистами, о которых говорят, что ни одно их выступление не обходится без городового и сломанных стульев. В другой раз я видела Володю на даче в Малаховке, он гулял с Эльзой, встреча была мимолетной…»
И — это очень важное обстоятельство! — «…где-то в)то время наша личная жизнь с Осей как-то расползлась», — писала Лиля Юрьевна под конец жизни. Брак их стал чисто формальным — они продолжали жить в одной квартире, одной семьей, все поверяли друг другу, уважали друг друга, однако интимные отношения прервались и никогда не возобновлялись до конца жизни, как говорила ЛЮ.
«Но я любила, люблю и буду любить его больше, чем брата, больше, чем мужа, больше, чем сына, — продолжала Лиля Юрьевна. — Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, нигде. Я люблю его с детства, он неотделим от меня. Эта любовь не мешала моей любви к Маяковскому. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Ося говорил, что Володя для него не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осино мышление, взял его с собой в свой жизненный путь, и я не знаю более верных друг другу, более любящих друзей и товарищей».
Это признание ЛЮ всегда вызывало шок у окружающих, но ничуть не смущало ее. Бывало ощущение, что она даже бравировала этим своим абсолютно искренним и непоколебимым признанием.
В воспоминаниях Алексея Щеглова о Фаине Раневской я прочитал горькие слова: «Вчера была Лиля Брик, принесла «Избранное» Маяковского и его любительскую фотографию. Говорила о своей любви к покойному… Брику. И сказала, что отказалась бы от всего, что было в ее жизни, только бы не потерять Осю. Я спросила: «Отказались бы и от Маяковского?» Она не задумываясь ответила: «Да, отказалась бы и от Маяковского, мне надо было быть только с Осей». Бедный, она не очень-то любила его. Мне хотелось плакать от жалости к Маяковскому, и даже физически заболело сердце».
Как я понимаю Раневскую!
Маяковский. Знакомство
С Маяковским Лиля познакомилась в 1915 году. К ней его привела младшая сестра Эльза. Она окончила восьмой класс гимназии, и за ней ухаживал молодой поэт Владимир Маяковский.
В Москве семья, в которой росли
сестры, дружила с семьей Хвасов, портных, у которых была мастерская возле Триумфальной площади, напротив Воротниковского переулка. Это был трехэтажный светло-зеленый дом, украшенный белыми медальонами с танцующими нимфами. (Теперь этот дом снесли.) Я много лет проходил мимо него на работу и часто вспоминал рассказ Эльзы:«В хвасовской гостиной, где стояли рояль и пальма, было много молодых людей. Все шумели, говорили. Кто- то необычайно большой в черной бархатной блузе размашисто ходил взад и вперед, смотрел мимо всех невидящими глазами и что-то бормотал про себя. Потом внезапно загремел огромным голосом. И в этот первый раз на меня произвели впечатление не стихи, не человек, который их читал, а все это вместе взятое, как явление природы, как гроза…
Ужинали в портняжной мастерской за длинным столом. Сидели, пили чай. Эти, двадцатилетние, были тогда в разгаре боя за такое или эдакое искусство, я же ничего не понимала, сидела девчонка девчонкой, слушала и теребила бусы на шее… нитка разорвалась, бусы покатились во все стороны. Я под стол, собирать, а Володя за мной, помогать. На всю долгую жизнь запомнились полутьма, портняжный сор, булавки, нитки, скользкие бусы и рука Маяковского, легшая на мою руку».
Так в 1913 году начался их роман. Он тогда был франтом — брал напрокат визитку, цилиндр, трость из деше- ного магазина на Сретенке. Увлекался картами и, уговорившись с Эльзой прокатить ее в Сокольники на извозчике, проигравшись накануне, катал ее на трамвае мимо площади, которая впоследствии носила его имя. Он приходил к ней в гости или засиживался допоздна, провожая ее, но Лилю ни разу там не видел. Он ездил к ней на дачу в Малаховку, которую снимала семья. Родители Эль- II,[его не жаловали, и он старался не попадаться им на глаза. И однажды, гуляя с ним по лесу, она услышала впервые «Если звезды зажигают» и полюбила его поэзию навсегда. Роман их был искренний, нежный, временами бурный — с размолвками и примирениями, как полагается.
В 1915 году Эльза поехала в Питер к сестре и пришла с Маяковским к Брикам в небольшую квартирку, которую они снимали на улице Жуковского в доме, обладавшем но тем временам всевозможным комфортом — был лифт, телефон. Комнатки носили печать элегантной богемности — японские веера, узбекские набойки, на стене большая картина художника Бориса Григорьева «Лиля в Разливе» — хозяйка дома лежит в траве на фоне ярко-красного заката. Во время революции полотно исчезло, и больше никто его не видел ни у нас, ни за границей, ни в каталогах или монографиях Григорьева.
«Мы шепнули Эльзе: не проси его читать, — вспоминала ЛЮ, — но она не вняла нашей просьбе, и мы в первый раз услышали «Облако в штанах». Он прочел пролог и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом: «Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе».
Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда. Маяковский ни разу не переменил позы, он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику.
Вот он уже сидит за столом и с деланной развязностью требует чаю. Я торопливо наливаю из самовара и молчу, а Эльза торжествует — так и знала! Маяковский сидел рядом с ней и пил чай с вареньем. Он улыбался и смотрел большими детскими глазами. Я потеряла дар речи.
Первым пришел в себя Осип Максимович. Он взял у него тетрадь и не отдавал весь вечер. Последнее время ничего не хотелось читать. Вся поэзия казалась никчемной — писали не те, и не так, и не про то, а тут вдруг и тот, и так, и про то».
В тот же вечер Маяковский попросил разрешения посвятить ей поэму и надписал над заглавием «Лиле Юрьевне Брик». Когда же позже она спросила, как он мог поэму, написанную одной женщине (Марии), посвятить другой (Лиле), он ответил, что пока писалось «Облако», он увлекался несколькими женщинами, что образ Марии меньше всего связан с одесской Марией Денисовой и что в четвертой главе была не Мария, а Сонка. Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный; имя Мария оставлено им как казавшееся ему наиболее женственным.