Линия фронта

Степка сильно удивился, когда прочитал брошюру. Он думал, что на войне никаких правил и законов не существует. Думал, для того, чтобы воевать, учиться не надо. Стреляй метко и рвись вперед — вот и вся наука. Оказалось, нет. Оказалось, многое нужно знать и помнить, словно стихотворение.

Степан не мог сказать, что именно радистка Галя подбила Любашу пойти в десантный отряд. Он не слышал такого разговора, хотя девушки болтали часто. Не таясь. Да и как это было сделать, когда за окнами лил дождь, а комнаты были такими крошечными.

Они всегда сидели в первой комнате у печки, которую приходилось топить досками. Доски эти Степка находил в развалинах, рубил тяжелым тупым топором. Доски горели хорошо, с веселым хрустом. В комнате сразу становилось уютнее, хотелось раздеться, разуться, лечь на кровать. И читать. Правда, мать сердилась, что Степка читает лежа. Она боялась за его зрение. Он читал «Декамерона», который остался от Дмитрия Кораблева. Степка, конечно, догадался, что книга эта рассчитана на более зрелый возраст. Но она не принесла ему вреда. Он не узнал в ней ничего нового. В школе на переменах ребята рассказывали истории похлеще, чем в «Декамероне». Единственно, в чем он убедился: в старину люди жили весело, гораздо веселее, чем сейчас.

Это мнение разделяли и девушки.

— Мне грустно, — говорила Галя, — мне кажется, я до сих пор ничему не научилась…

— Еще научишься, если, конечно, тебя не убьют при десанте или раньше или позже, — отвечала Любаша.

— Если не убьют, я буду делать ошибки.

— Это все условно. Это придумали от скуки: ошибки, удачи. Я считаю, что я никогда не делала ошибок. Я плюю на это слово. Я только жила, как могла. Жила скучно. И здесь две причины. Первая: может, я такой родилась бестолковой. Вторая: мне помешали фашисты, сволочи, гады проклятые… Чего им у нас нужно? — уж совсем тихо спросила Любаша.

— Все! И хлеб, и пляж, и виноград… И даже ты.

— Как рабыня?

— Может, и хуже…

— Хуже не бывает.

— Всякое бывает, Любаша…

— Нам тоже надо быть жестокими.

— Нет. Жестокость — это несправедливость. Фашистов будут судить. Каждый получит свою долю.

— Как взвесить эту долю? На чей счет записать гибель моего Мити, Беатины Казимировны…

— На счет Гитлера.

— Он один-единственный. Все делает, все видит, везде зверствует… А остальные чистенькие и невинные, как младенцы… Тошно мне, Галя. Пустота какая-то на сердце. Только злости — по самую макушку.

— Закури, что ли, — предложила Галя.

Любаша теперь курила. Мать не ругалась, не охала и даже не разводила руками, а лишь смотрела грустно-грустно… Когда же Любаша явилась домой в шинели — вернее, одетая по форме, мать вовсе не удивилась. Спросила тихо:

— В Туапсе служить станешь или увезут куда?

— Увезут, мамочка.

— На санитарку выучат или рядовым красноармейцем пойдешь?

— Морским пехотинцем.

— Галя все же при специальности, — укоризненно заметила мать.

— Об этом ли сейчас думать! — с горечью ответила Любаша.

— Ты права, дочка, — вздохнула мать. — От отца третий месяц писем нет…

3

Женщины приходили в дом только спать. Дождливые осенние дни Степка проводил в одиночестве, слоняясь из комнаты в комнату, иногда от скуки садился за пианино, стучал по гладким, отливавшим желтизной клавишам, по ему становилось еще скучнее. Тогда он придумывал всякую всячину: представлял себя летчиком, и партизаном, и дерзким разведчиком. Переживал, радовался, злился… Бывал ранен. Попадал в окружение. Но из всяких передряг неизменно выходил победителем.

У тети Ляли было много книг.

Они лежали в двух больших, тяжелых сундуках, один из которых стоял на застекленной веранде, а другой в комнате, рядом с печкой (на нем теперь спала радистка Галя). Сундуки были заперты, но, дело прошлое, открыть их оказалось несложно. И вот в этих сундуках Степка увидел книги, почти все в крепких кожаных переплетах, с золотым тиснением на корешках: Жюль Верн, Марк Твен, Джек Лондон… Нашел он там и еще одну книжку — 1896 год, «Орловский вестник», «Песнь о Гайавате». И уже через несколько часов полюбил Страну Оджибуэев — страну Верхнего Озера, Живописных Скал и Великих Песков.

Мрачным лес ему казался, Мрачным — свод небес над лесом, Воздух — душным и горячим, Полным дыма, полным гари, Как в пожар лесов и прерий: Словно уголь, разгоралось Гневом сердце Гайаваты.

Все это было очень понятно. И очень к месту. И Степан читал вечером поэму Лонгфелло. А женщины немножко плакали.

У каждой из них было свое горе. И может, самое страшное заключалось в том, что беда, горе, слезы стали настолько обычными, каждодневными, что этому уже никто не удивлялся, точно восходу или заходу солнца. В лесах возле Пасеки Степану приходилось видеть, как растения-паразиты оплетают деревья, втискиваются в их кору, тянут к земле ветки. Деревья слабые чахнут, хиреют; сильные же рвутся к солнцу, наливаются крепостью, становятся неподатливыми, как камень. На людей горе тоже действовало по-разному.

Мать, не чаявшая уже дождаться весточки от отца, сникла, сделалась тише и хотя продолжала работать и кормить детей, но казалось, что делает она все это по инерции.

Любашу горе сделало злее. Оно выбило из нее лень, которой еще недавно отличалась девчонка. Гибель батареи, случившаяся у нее на глазах, не только разозлила, но и ошарашила Любашу. Она поняла, что больше не может отсиживаться за маминой спиной. Не дело это, не дело… Письмо военфельдшера Сараевой подсказало, где ее место. Остальное довершила радистка Галя.

С Галей дело обстояло сложнее. Степка знал ее мало, всего несколько недель, которые она провела вместе с ними.

И у него сложилось впечатление, что главная черта характера Гали — доброта. Девушке было не жаль себя ни для войны, ни для хорошего человека.

На Нюру горе подействовало совсем иначе. Ее мать и отец эвакуировались в Среднюю Азию. И конечно, сельской девушке, одной, без родителей, во фронтовом городе было нелегко. Но встреча с Иноземцевым вдруг открыла ей, что и в горе можно быть счастливой. И Нюра оказалась жадной до счастья.

Запыхавшаяся, сияющая внутренней радостью, она пришла как-то домой среди бела дня. Степка сидел один на крыльце, двери были заперты, потому что дождя не было, и туч тоже, только круглые облака плавали в синем небе, и воздушную тревогу можно было ожидать в любую минуту. Нюра, раскрасневшаяся и от этого очень привлекательная, остановилась возле крыльца. На ней было хорошее синее пальто с накладными карманами, из которого она уже немножко выросла, и блестящие резиновые боты. В руке она держала лиловую противогазную сумку. Степка знал, что противогаз она не носит, но сумка была полна. Словно поняв взгляд мальчишки, Нюра пододвинула сумку, расстегнула ее и вынула свернутый платок из белой шерсти. Она тряхнула им, и платок оказался большим и очень мягким.