Лишние мысли (сборник)

— Когда будет известен N.?

— Завтра.

Я посмотрел на К.

— Это уже точно?

— Ничего нельзя сказать точно, когда дело касается тех, о ком никто не знает ничего. Но как бы там ни было ходят подобные слухи. Смуту необходимо преодолеть как можно быстрее.

— Но кто источник этих слухов?

— Сложно определить его теперь.

— Где обитают закулисные лобби, те, о ком никто ничего не знает?

— Мы не смогли это выяснить.

— А пытались?

— Ну… — по его лицу я мог сразу определить, что нет, не пытались.

— Может быть кончина депутата Ларионова была как-то с этим связана?

— Если честно, мне ничего об этом неизвестно. Вам следует спросить либо господина Кошкина, либо вашего однопартийца.

— Стало быть, Ларионов был либералом?

— Именно.

— От чего он умер?

— От того же самого, что и все остальные.

— Кто это, «все остальные»?

— Их было много, всех и не упомнить.

— От чего… — я запнулся, ибо внезапно меня озарила догадка, — уж не от этого ли все они умерли? — я кивнул на стакан с вином.

— Именно от этого. От чего же еще? Но мы не можем прекратить, да и зачем? Мы должны быть близки русскому народу.

— Стало быть, и экс-президент умер от того же самого?

— Конечно.

— А версия о пневмонии просто прикрытие, — произнес я утвердительно.

— Да, прикрытие, но не в России, а за рубежом. Русский народ, конечно, знает, как все было. С чего бы ему не знать? Это, можно сказать, происходило на его глазах!

— И вы думаете, народ уважает все, что здесь творится?

— В какой-то степени да, уважает. Мы заранее предполагали возможное недоверие к законам, которые мы примем, и придумали эту уловку с алкоголем; она не имела и не имеет особенного результата в доверии к законам, однако помогает нам здесь удержаться. По вашему лицу я вижу, что вы снова хотите возразить, высказаться в пользу нравственной политики, но это только подтверждает вашу неопытность. Я в Думе уже пять лет и за это время осознал, что политика и мораль несовместимы.

— Почему вы пришли к подобному заключению? Что мешает соединить эти два направления?

— Как же… разве вы не знаете? Некоторые депутаты… я подчеркиваю, не все, но некоторые, с трудом разбирают буквы, почти не умеют читать и писать!

— Но… почему депутаты выбирают в свои ряды именно таких людей? И они ли выбирают? Да, Кошкин говорил мне, что именно они, именно депутаты, однако из ваших слов и некоторого волнения я могу заключить, что Дума находится под давлением тех, о ком никто ничего не знает.

— Находится, конечно! А что касается моего волнения — да, я взволнован и не скрываю этого.

— Но по какой причине вы волнуетесь? Из-за Земельного Кодекса?

— Не столько из-за него, сколько из-за предстоящих выборов N.

— Но если в остальном депутаты независимы, то почему тогда мою партийную принадлежность определили те, о ком никто ничего не знает?

— Такова система сдержек и противовесов, разве вы не поняли? И никто не собирается отнимать у лобби эту власть. Кто они? Мы и представления не имеем. Порой, на некоторых из нас накатывает апатия, возникает желание вырваться отсюда на свободу, однако мы здесь как в ловушке — ни одно окно не открывается. С другой же стороны, зачем куда-то бежать, тем более, апатия проходит сама собой? Словом, не так уж и плохо быть в ловушке!

— Не так плохо?!

— Именно. Когда пьешь, забываешь обо всем, — с этими словами он залпом осушил стакан с вином.

— Стало быть, и русский народ в ловушке?

— Стало быть.

Мы некоторое время помолчали.

— А вы сильно отличаетесь от других депутатов. Быть может потому, что вы здесь только второй день.

— Неужели я не могу просто попросить выпустить меня отсюда?

— Кого?

— Кошкина, например.

— Он пешка, ничего не решает в большой игре. Правда, Кошкин? Скажите, что вы пешка, и не более того.

— Совершенно верно, — отвечал Кошкин. До этого момента он ни разу не вмешался в наш разговор и сидел, слабо ковыряя вилкой в полупустой тарелке. Я бы сказал, на него вдруг накатила странного рода меланхолия.

— Но где, где находятся эти лобби? В этом здании? Или где-то еще?

— Не знаю, совершенно не могу сказать, — отвечал К.

— Нет, я не понимаю, решительно не понимаю! Это сумасшедший дом какой-то! Меня выписали из одного, и теперь я попал в другой!

Мы поговорили еще немного, и я все более и более удивлялся.

Через час, когда я вышел в коридор, у меня состоялся разговор с двумя однопартийцами, которые сами подошли ко мне. Одного звали Петр Иванович, другого — Иван Петрович. Я стал расспрашивать их о том, почему депутаты выбрали меня из народа. Эти говорили мне уже совсем иное — будто именно те, о ком никто ничего не знает, выбирают членов Государственной Думы. Они же выберут и N.

— Но К. сказал мне обратное.

— Относительно избрания депутатов? — уточнил Петр Иванович.

— Да. И Кошкин тоже.

— Вам не следовало слушать К., он оппозиционер, — сказал Петр Иванович, — а что касается Кошкина… этот человек, как вы уже поняли, имеет некоторое отношение к закулисному лобби — от него мы получаем указания и некоторую информацию. Но работает он на них, а не на нас, и следовательно, старается сделать таким образом, чтобы в Думе создавался определенный микроклимат. Раз он сказал вам, будто выбрали вас именно депутаты, значит лоббистам выгоднее, чтобы вы так считали.

— Но почему им это выгоднее. Я ровно ничего не понимаю! А избрание N.? Что вы знаете об этом? Я слышал, им станет некто из депутатского состава.

— Это верно, — тут уже Иван Петрович вступил в разговор.

— Есть хоть какие-то предположения о том, кто это будет?

— Мы сами задаемся этим вопросом. Но завтра все выяснится, и мы снова будем жить спокойно.

Его последняя фраза меня насторожила — создалось такое впечатление, будто он не имел в виду этим своим «жить спокойно» скорое окончание смуты, но что-то еще, однако я более не стал расспрашивать, ибо почувствовал бесплодность всех стараний хоть что-то понять и выяснить. Голова моя кружилась, ее словно бы ворочали из стороны в сторону черные когтистые лапы неизвестности, вращались передо мной, зажимая в корявых пальцах предметы и тайные взаимосвязи, запускали странные мысли, которые я даже не мог выразить словами.