Лисид
Шрифт:
Лисид кивнул утвердительно.
— Теперь мы уже понимаем, кто такие друзья: наше рассуждение показывает нам, что это — хорошие люди.
— Да, это очень похоже на правду, — подтвердил Лисид.
— Мне тоже так кажется, — добавил я, — хотя кое-чем я и недоволен в сказанном: давай, во имя Зевса, посмотрим, что я подозреваю. Дружит ли подобный с подобным, насколько он ему подобен, и полезен ли такой человек другому, подобному ему человеку? Или лучше вот так: какую может принести пользу или вред любое подобное любому другому подобному, кои оно не принесло бы себе самому? Либо что оно может претерпеть, если не то, что и от самого себя? Как могут такие подобные люди тянуться друг к другу, если они не могут оказать друг другу никакой помощи? Возможно ли это?
— Нет, невозможно.
— Но может ли быть милым то, к чему нет тяготения?
— Ни в коем случае.
— Значит, подобный подобному — не друг. А хороший человек может быть другом хорошему в той мере, в какой он хорош, а не в той, в какой он ему подобен?
— Возможно.
— Далее, хороший человек, в той мере, в какой он хорош, не довлеет ли настолько же самому себе?
— Да,
— Тот же, кто довлеет себе, ни в чем не нуждается по причине этого самодовления.
— Несомненно.
— А тот, кто ни в чем не нуждается, ни к чему и не тяготеет.
— Да, это так,
— Далее, кто не тяготеет к чему-то, тот и не любит.
— Конечно, нет.
— Тот же, кто не любит, — не друг.
— Ясно, что это так.
— Каким же образом — начнем с этого — могут быть хорошие люди друзьями хорошим, если они, будучи далеки друг от друга, не испытывают взаимного тяготения и довлеют самим себе, живя порознь, да и находясь вместе, не могут принести друг другу никакой пользы? И какое ухищрение может заставить таких людей высоко друг друга ценить?
— Да никакое, — отвечал Лисид.
— Ну а не ценя друг друга, они не могут быть и друзьями.
— Это правда.
— Вникни же, мой Лисид, насколько мы отклонились от истины. Пожалуй, мы находимся полностью в заблуждении.
— Как же это? — спросил он.
— Мне случилось некогда слышать от кого-то — сейчас я это припоминаю, — будто подобное подобному и хорошие хорошим в высшей степени враждебны [22] ; при этом он ссылался в качестве свидетеля на Гесиода, сказавшего, что
22
Возможно, здесь имеются в виду известные слова Гераклита: «Неразрывные сочетания образуют целое и нецелое, сходящееся и расходящееся, созвучие и разногласие; из всего одно и из одного все образуется», которые приводятся Аристотелем в подтверждение идеи о том, что «и природа стремится к противоположностям, и из них, а не из подобных вещей образует созвучие» (22 В 10 Diels).
И относительно всего остального он таким же образом утверждал, будто неизбежно, что, чем более одно подобно другому, тем более оба они исполнены взаимной неприязни, зависти и вражды, в то время как самое между собой несходное преисполнено дружбы [24] . Поэтому бедный неизбежно будет другом богатому, слабый — сильному, ибо они могут в таком случае рассчитывать на помощь, болезненный же человек будет другом врачу; и точно так же всякий несведущий человек будет любить и уважать сведущего. В еще более возвышенных выражениях он рассуждал о том, что подобное никак не бывает дружественно подобному, но дело обстоит прямо противоположным образом: величайшая дружба существует между крайними противоположностями. И каждый вожделеет именно к своей крайней противоположности, но не к своему подобию: сухое стремится к влажному, холодное — к горячему, горькое — к сладкому, острое — к тупому, пустота — к наполненности, а наполненность — к пустоте, и все прочее — таким же точно порядком [25] . Ведь противоположное питает противоположное, тогда как подобное не получает ничего от подобного. В самом деле, мой друг, говоря это, он показал себя весьма изысканным человеком: прекрасно ведь это сказано. А вам, — спросил я, — как нравится его речь?
23
Труды и дни 25–26, пер. С.Я.Шейнман-Топштейн. У Гесиода речь идет о том, что существуют две Эриды — богини раздора. Одна вызывает войны и вражду, а другая побуждает к труду, причем даже ленивого человека (11–24). Платон несколько видоизменяет стихи. Приводим эти строки в переводе В.В.Вересаева:
Зависть питает гончар к гончару и плотнику плотник, Нищему нищий, певцу же певец соревнует усердно.Здесь «зависть» и «соревнование» выражают благую Эриду. Однако в оригинале у Гесиода стоят глаголы — питать злобу, гнев ( — длительная, подспудно питаемая злоба или гнев), а также — завидовать ( — зависть). Таким образом, или гесиодовское употребление глаголов с очевидной отрицательной нагрузкой не исключает элемента хорошей зависти и соревнования, или в самом тексте Гесиода ощущается некое несоответствие с предшествующими строками, которое переводчик В.В.Вересаев и стремился преодолеть. Однако Платон как раз говорит не о хорошей зависти, а о враждебности подобного подобному и хорошего хорошему. И в этом контексте необходимо перевести стихи, не смягчая значения глагола , что и сделано в переводе С.Я.Шейнман-Топштейн.
24
Здесь чувствуются принципы, установленные Эмпедоклом и Гераклитом. Эмпедокл говорит о силе Любви и Вражды , благодаря которым стихии притягиваются и отталкиваются в своем круговращении до тех пор, пока, «сросшись в единое вселенское целое, не потеряются в нем» (В 26 Diels). См. также фрагменты Гераклита (В 51 Diels) и Алкивиад I, прим. 13. Платон не раз касается этой проблемы. См.: «Пир», речь Эриксимаха о любви, где говорится о том, что «требуется уменье установить дружбу между самыми враждебными в теле началами и внушить им взаимную любовь» (186d), а также прим. 51 о космической гармонии противоположностей.
О смешении «противоположных [первоначал]», составивших основу неба, животных и растений см.: Законы X 889с. См. также: Горгий, прим. 61.25
В сочинении Псевдо-Аристотеля «De mundo» (О мире 5, 396b 7) есть целое рассуждение о том, как «природа стремится к противоположностям» и из них, а не из «подобных вещей» образует созвучие. Здесь приводится множество примеров, обобщающих опыт классической натурфилософии, и в частности Гераклита (В 10 Diels). Мужской пол сочетается с женским, живописец смешивает белые и черные, желтые и красные краски, музыка создает гармонию из высоких и низких, протяжных и коротких звуков, грамматика создает искусство письма из соединения гласных и согласных и т. д. Судя по тому, что Сократ упоминает о «возвышенных выражениях» того, кто учил о влечении противоположных начал, это действительно могли быть Гераклит, славившийся высокой поэтичностью языка, и Эмпедокл. Идеи Эмпедокла (В 20, 23 Diels), возможно, послужили основой для рассуждений в трактате «О мире».
— Очень нравится — в том виде, как мы ее сейчас слышим, — сказал Менексен.
— Итак, скажем мы, что противоположное в высшей степени дружественно противоположному?
— Да, конечно.
— Но, — возразил я, — не странно ли это, Менексен? Ведь тут же на нас, ликуя, набросятся все эти высокомудрые мужи — любители противоречий, вопрошая, не в высшей ли степени противоположны между собою вражда и дружба? И что мы им ответим? Быть может, необходимо признать, что здесь они правы?
— Да, это необходимо.
— Так что же, — спросят они, — враждебное дружественно дружественному или дружественное — враждебному?
— Ни то ни другое. — отвечал Менексен.
— А справедливое — несправедливому, скромное — невоздержному или благое — дурному дружественны?
— Нет, мне кажется, это неверно.
— Однако, — возразил я, — если что-либо бывает дружественным чему-то в силу крайней противоположности, необходимо и этим вещам быть дружественными?
— Необходимо.
— Следовательно, ни подобное подобному, ни противоположное противоположному не бывает дружественным.
— Похоже, что не бывает.
— Рассмотрим же еще вот что, дабы от нас впредь не утаилось, что дружественное поистине не имеет отношения ко всем этим вещам, но ни хорошее ни дурное не бывает дружественным хорошему [26] .
— Что ты имеешь в виду? — спросил Менексен.
— Клянусь Зевсом, — отвечал я, — я и сам этого хорошенько не знаю, но испытываю настоящее головокружение из-за сложности рассуждения. Быть может, согласно древней поговорке, нам мило прелестное [27] : слова эти напоминают что-то легкое, гладкое, лоснящееся; возможно, поэтому-то они от нас всячески ускользают. Итак, я утверждаю, что благо прекрасно. Ты не согласен?
26
Ср.: Аристотель. Никомахова этика VIII 2, 1155а 28–31.
27
Поговорка, возможно, восходит к поэту-элегику VI в. Феогниду (fr. 148 Diehl).
— Нет, согласен.
— Далее, я утверждаю как своего рода пророчество, что прекрасному и благому дружественно то, что и не хорошо и не дурно. Послушай же, к чему относится мое прорицание. Мне представляется, что существуют как бы неких три рода — хорошее, дурное и третье — ни хорошее ни дурное [28] . А ты как считаешь?
— Точно так же, — отвечал Менексен.
— И при этом ни хорошее хорошему, ни дурное дурному, ни хорошее дурному не бывают дружественными — это запрещает наше прежнее рассуждение. Таким образом, если что и бывает дружественным другому, то остается ни хорошее ни плохое в качестве дружественного либо хорошему, либо такому же, как оно само. Ведь плохому ничто не может быть дружественным.
28
Это рассуждение Сократа о ни дурном ни хорошем, а среднем (каковой и является в конечном счете именно дружба) перекликается с другими положениями как в ранних (Хармид 161ab, Евтидем 280е), так и в зрелых (Горгий 467е; Пир 202ab) диалогах Платона. В «Пире», например, признается, что между мудростью и невежеством, прекрасным и безобразным, добрым и злым всегда есть нечто среднее. Эрот, бог любви, не прекрасен и не добр, но он не безобразен и не зол, а находится посредине между крайностями (см. преамбулу).
— Это правда.
— Но и подобное не может быть дружественным подобному, как мы сказали недавно. Не так ли?
— Да.
— Значит, ни хорошее ни плохое не будет дружественным такому же, как оно само.
— Очевидно, нет.
— Таким образом, одно только то, что и не хорошо и не плохо, может оказаться дружественным хорошему.
— Похоже, что это неизбежно.
— Итак, мои мальчики, теперешнее рассуждение указало нам, по-видимому, прекрасный путь? — спросил я. — Если мы пожелаем представить себе здоровое тело, то поймем, что оно не нуждается ни во врачебном искусстве, ни в получении какой-либо пользы; оно довлеет себе, так что ни один здоровый человек не будет другом врачу: ведь он здоров. Не так ли?
— Именно так.
— А больной человек из-за своей болезни будет в нем нуждаться?
— Как же иначе?
— Ведь болезнь — это зло, врачебное же искусство — нечто полезное и благое.
— Да.
— Тело же само по себе — это ни благо ни зло.
— Правильно.
— А бывает оно вынуждено из-за своей болезни тянуться к врачебному искусству и его любить?
— Мне кажется, да.
— Следовательно, ни дурное ни хорошее становится дружественным хорошему из-за присутствующего в нем зла?