Лист Мёбиуса

— После всех твоих разговоров я полагал, что скоро стану рогоносцем. Ведь у вас с Лембитом в некотором роде общие взгляды и я считал, что ваши сердца бьются в унисон, теперь уже не считаю. А если женщина увлечена идеями мужчины, то она увлечена и самим мужчиной. Такими душевными существами считают женщин умные мужчины. А если души настроены на один лад, то мне вмешиваться нечего.

— Господи, какая ты бестолочь! Лембит?! Совершенно не мой тип. Махонький, белесый, озабоченный и непахучий… — захихикала она. — Но скажи-ка, почему же тебе нечего вмешиваться? Хотя это так глупо…

— Общность духа и плоти, дорогая! Если ты разрешаешь своей жене отдаться религии, то не вправе запрещать религиозный экстаз… Знаешь, все эти люди, доходящие до глоссолалии и прочих вывихов, приобщаются к святому духу, иногда в полном исступлении. А это почти то же, что отдаться физически. «Почти» я говорю потому, что святые духи пока, к сожалению, больших вольностей своим адептам не дозволяют… А если великое духовное единение будет крепнуть — честное слово, я не собираюсь глумиться над верующими! — и превратится в физическое, в полное обладание, посмею ли я ревновать? Чувства, особенно чувства такого плана, представляют собой нечто вроде беспрерывного и неделимого процесса, который можно уподобить…

— Я уже знаю! — воскликнула Стелла и пошла шпарить на манер студентки-зубрилки: — Этот процесс можно уподобить односторонней, одноповерхностной ленте Мёбиуса… или, может быть, сосуду Клауса? Нет, знаешь, мне больше нравится вот этот сосуд.

Она вновь наполнила рюмки.

В тот вечер магнитофон играл не чарующе-дремотную «Правой ножкой, левой ножкой», нет, из него лились шансоны Джо Дассена.

Право же, доктор, неловко, но признаюсь не без гордости, что вообще-то довольно сдержанная Стелла порядком вымотала в ту ночь химика Пента С.

Тем не менее, когда Пент уже под утро забылся, сон его был весьма беспокойный. Он дрался с Лембитом Нооркууском на дуэли! Они стрелялись из маленьких револьверов. Пули Пента у него на глазах, словно попав под влияние неких излучаемых этим человечком силовых линий, по прелестным логарифмическим спиралям устремлялись в бесконечность. Зато стоило нажать на курок Лембиту, как из его револьвера вылетал целый рой пулек с кисточками, какими ребята стреляют из пневматической винтовки. Они жужжали вокруг головы Пента, будто растревоженные пчелы, и со свистом впивались в тело, помахивая кисточками. В местах попадания появлялись маленькие капельки крови, какие средневековые художники столь жутко сколь и красиво изображали на телах святых мучеников. В довершение всего Лембит мелкими шажками приблизился к Пенту, остановился против него, привстав на цыпочки. На правой руке у него была лайковая перчатка. И он ударил Пента прямо в переносицу как-то чудно, словно забивая в стену гвоздь, после чего Пент упал. И проснулся.

Кстати, доктор Моориц, сейчас я вижу тот вечер и ту ночь — сон в счет не идет — совсем в ином свете, и гордиться мне нечем. Не сочтите меня за фантазера, да и ярым ревнивцем я никогда не был. Я так же глух к ревности, как к национальному вопросу. Но я могу заверить вас, что дражайшая Стелла проявила в тот вечер бурную страстность по одной лишь причине — весьма деликатного, пикантного и трудно вообразимого свойства: решила изменить Лембиту со мной! Это был сладостно-греховный экстаз адюльтера (в законном браке она с Лембитом еще не состояла), взвинтивший ее в ту ночь…

Я слишком хорошо знаю Стеллу и могу наши интимные отношения разделить строго на два типа: иногда, вернее в большинстве случаев, она отдавалась как всякая любящая жена, ну, я бы сказал образно, заимствуя из великолепного «Декамерона»: поставив паруса, мы на собственной яхте под солнечным, безоблачным небом плавно и нежно брали курс к берегам любви; а в тех случаях, когда Стелла возвращалась с какого-нибудь, деликатно говоря, археологического или фольклорно-этнографического мероприятия, она превращалась в пирата, в кровавого предводителя разбойничьего судна. Эта картина и сейчас вызывает у меня усмешку, по-видимому, у вас тоже, но так оно и было.

Я не больно верю в астрологию, но все же следует упомянуть, что Стелла родилась под знаком Близнецов. А уроженцам этого созвездия предсказывают постоянные колебания между двумя началами, одним словом, дуализм. Якобы это в их природе. И Стелла обычно воевала на два, всегда весьма различных фронта. Ведь английская филология и панэстонизм достаточно полярны. В общении со мной она была рационалисткой, а до этого (о чем я узнал позже) чуть ли не религиозным адептом. Насколько я понимаю, мы — я и Лембит — полярные, совершенно различные, буквально антагонистические типы. Ей приходилось метаться между нами. Могу дать голову на отсечение, что после той ночи, вызванной моим анализом запахов соперника, вернее их отсутствием (дабы вернуться к химии, похвалиться и посердить вас, доктор, осмелюсь заметить, что обычно неприятные запахи появляются при разложении белков — гидролизе, декарбоксилировании, деметилировании, автоокислении жиров и так далее, а среди производных вполне могут быть ранее упоминавшиеся кадаверин и путрецин, а также непременная альфа-кетомасляная кислота…), после той святотатственной ночи в душе Стеллы наверняка возникло желание искупить вину и очередное шараханье бросило ее в объятия Лембита. И вполне возможно, что они обсуждали шкалу моих запахов. Хотя я не очень уверен, поскольку Лембит Нооркууск — стерильная душа, борец за идею и человека, болезненно воспринимающий историю своей страны, может быть, к нему следует подходить с иной гигиенической меркой. Кто знает.

На следующее же утро в Стелле пробудились стыд и жажда очищения, она попросила меня, попросила буквально со слезами на глазах забыть об ушате помоев, вылитых на Лембита. Дескать, она очень-очень скверная женщина и ее следует поколотить.

Итак, когда я наутро принялся было снова подтрунивать над Лембитом и сказал, что он взирал на моих классиков как блюститель морали («Эта книга ущербная, а эту вам рано читать — может кровь взбурлить…»), Стелла меня не поддержала. Она даже смеяться не стала, хотя случилось нечто такое, отчего Лембит окончательно упал в моих глазах. Когда я по какому-то странному наитию заглянул в старую «Эстонскую энциклопедию», изданную в тридцатых годах, то чуть не зашелся от смеха. Я прочитал для Стеллы вслух: «Франс Анатоль, французский писатель… Переведен почти на все европейские языки и, пожалуй, переоценен. В последнее время его звезда стала меркнуть».

В статье о Томасе Манне дословно говорилось следующее: «Материалистическое и пессимистическое отношение к жизни снижает достоинство его произведений». Упоминалось и о том, что он эмигрировал из Германии в 1933 году. А о том, что это связано с приходом к власти Гитлера, скромно умалчивалось. А «Эстонская советская энциклопедия», к которой вообще-то у меня немало претензий, в этом, на мой взгляд, весьма важном вопросе, точна.

— Стелла, ты наверняка рассказала ему о моих любимых писателях? — спросил я наобум.

— Ну и что из того? — ответила она задиристо.

— Этот щупленький пастор усердно подготовился к проповеди…

— Ну и что из того?

— Поскольку у бедняжки не было собственного мнения, он преспокойно зазубрил кое-что на память… Нет, это уже слишком …

— Ну и что если зазубрил? Хотя он наверняка ничего не зубрил. Что же странного в том, когда человек пользуется энциклопедией? Сам-то ты что сейчас делаешь? И почему у Лембита не может быть собственного мнения, совпадающего с энциклопедией?

Боже мой, ведь ей не откажешь в логике! До чего иногда трудно спорить с женщиной.

— А вот я посмотрю, чьи же мнения Лембит выдает за свои собственные! — И я нашел в первом томе три фамилии. Три фамилии, заставившие меня примолкнуть.

— Что там? — спросила Стелла. Она подошла ко мне, заглянула через плечо, затем засмеялась холодно и торжествующе: — Магистр А. Анни, приват-доцент А. Орас, писатель Ф. Туглас… Разве они для тебя не авторитет?

Пришлось придержать язык. И все-таки я был разочарован. Выходит, Томаса Манна упрекают в материализме и пессимизме? А звезда Франса померкла… Уже в те годы?