Листобой (Рассказы)

– Дядь, дядь!
– закричал Генка.
– Ведь он одетый!

Одежда не пускает ток!

– Фу, чёрт!.. Разгребай, разгребай скорее... Надо раздеть...

Я схватился за пуговицу, рванул... Где нож?

– Как же я забыл!
– стонал Грошев.
– Раздеть надо... Где нож? Режь, разрезай китель.

– Ген, посвети... Да нет, сюда свети!

Намокшая одежда выскальзывала из рук, растягивалась, как резина, коробилась, как жесть, и нож был туп, не резал нитку.

– Оставь сапоги... Сюда свети.

Мы разорвали, разрезали одежду, узлом сложили под голову Николая и снова стали закидывать его землёй.

Сейчас, сейчас, ещё немного, и всё будет в порядке, земля высосет молнию, высосет, выпьет, вберёт в себя вместе с дождевою водой.

– Надо железо приложить!

– Какое железо? Где оно? Засыпать полагается.

– Дядь, дядь, ружьё, оно железное.

Я поднял ружьё, грязное и мокрое, разрядил. В замках его влажно заскрипела земля. Положил стволами на грудь Николая и стал водить по груди, по лицу.

– Хорошо, хорошо, сейчас оживёт, - говорил Генка.
– Оживает, оживает...

– Поздно, - сказал Грошев.
– Беги, сынок, в деревню. Зови мужиков.

– Води, дядь, води, он оживёт, вот увидите...

– Беги, Ген, в деревню.

– Да ещё не поздно. Води ружьём, дядь.

Голос Генкин дрожал, он хватал меня за локоть, подталкивал, торопил. Видно, в голове его не укладывалось то, что в моей уже уложилось. Я бросил ружьё.

– Дядь, дядь, надо что-то придумать. Придумай, дядь! Ну, скорее!

– Надо искусственное дыхание, - сказал я.

– Какое дыхание!
– раздражённо вдруг крикнул Грошев.
– Засыпать полагается!
– И тут же обмяк.
– Ну, делай, делай дыхание-то.

– Да я и сам не знаю, как его делать.

– Руками же надо разводить!
– умоляюще сказал Генка.
– Быстро-быстро!

Ткнув руку под затылок, я приподнял с земли голову Николая, а другой рукой надавил на грудь, отпустил, ещё надавил, отпустил.

Генка схватил его руку и принялся быстро раскачивать её к груди и обратно, и Грошев подхватил другую руку.

– Сейчас оживёт, - убеждал Генка.
– Ещё, ещё...

– Раз-два...
– стал приговаривать я.

– Раз-два... Раз-два...
– поддержал Генка.
– Дыши, дыши...

Мы сами дышали сильно и шумно, как будто хотели увлечь, заразить своим дыханием человека, лежащего на земле. Сколько же времени прошло, как кончилась гроза?

– Вставай, дядь, вставай, - приговаривал Генка.

– Землёй надо засыпать, - бормотал Грошев. Он отставал, сбивал с ритма.

– Раз-два... раз-два...
– твердил Генка и не давал нам остановиться.

Наконец Грошев отпустил руку Николая, снял шляпу.

– Что я бабе его скажу?
– спросил он.

– Тише, тише... Он дышит!

В голосе Генки прозвучала такая уверенность, что мы замерли, затаили дыхание, а он склонился, прислушиваясь, к самым губам Николая.

Где-то далеко на шоссейной дороге за рекой заворчал автомобильный мотор. Шумно вздохнула овца. Последние, особенно тяжёлые капли падали на землю с листьев картошки.

Генка потрогал меня за руку, чуть-чуть прижался ко мне. Мы с ним были уже вроде родственники - вместе прятались от грозы, ловили овцу.

– Придумай что-нибудь, - попросил Генка.
– Придумай, дядь. Он оживёт.

– Можно воздух вдуть, - нерешительно сказал я.

– Вдувай! Вдувай!
– сразу обрадовался Генка.
– В нас воздух живой. Он войдёт в него и оживит.

– Да уж поздно.

– Вдувай, дядь, - просил Генка, обнимая мою руку, гладил рукав, как будто я был человеком, способным вдуть живой воздух.

Грошев насторожённо слушал нас. Овца легла на землю, задёрганная верёвкой.

– Ну, посвети.

Я отдал фонарь и наклонился над человеком, пластом лежащим на земле. Огромной картофелиной казалось в свете фонаря его лицо. Ладонями я сжал его щёки, вздохнул глубоко, будто собираясь нырнуть. И Генка вздохнул за моей спиной. Медленно приблизил я губы к его рту, прижал и с силой выдохнул весь воздух, нажал локтями на грудь.

Гак!
– вылетел вдутый мной воздух и рассыпался, как пыль.

Николай дрогнул, повёл рукой. Приоткрылись его глаза, хлипнуло в горле:

– Чтой-то?

Час прошёл или больше, как кончилась гроза?

У палатки горел уже костёр. Дым от него шёл влажный, утяжелённый, особенно горький. Он уплывал к полю, смешивался с ночным туманом.

Николай лежал в палатке, накрывшись мокрыми плащами. Он высунул к костру заляпанное землёй лицо, тяжко дышал, закашливался дымом.

Грошев снял брюки и размахивал ими над огнём.

Генка сидел у костра, обхвативши за шею овцу, которая бессмысленно пялилась в огонь.

– Я прямо не верил, что всё обойдётся, - весело сказал Генка.

Он восхищённо глядел на Николая, не мог отвести глаза, будто боялся, как бы снова чего не случилось.

– И папиросы-то намокли, - хрипло сказал Николай, ни к кому особенно не обращаясь.

– А мы их посушим!
– обрадовался Генка.

Николай вяло махнул рукой - дескать, ладно, чего там.

Я снял куртку и стал помахивать ею над костром, сушить.

Под взмахами загудели сучья, располыхались. Лопались и скрючивались в жару сосновые иголки.

– Сбоку молния ударила или как?
– спросил я Николая.

– Прям под ноги.

– Тогда б ты не встал. Она тебя тряхнула только и об землю бросила, возразил Грошев.

– Говорю я - под ноги, - повторил Николай.

– Ух, жара!
– сказал Грошев, отскочил от костра.
– Ташкент!

– Это ещё не Ташкент, - ответил Генка, протягивая к огню руки. Сейчас-сейчас, разгорятся...

– Генка-а-а!
– послышалось недалеко.
– Гена-а-а-а!

– Батя!
– испуганно вскочил Генка.
– Батя меня ищет!

Он дёрнул овцу за верёвку и побежал в темноту, сразу позабывши нас.