Лисянский

Освобожденный вскоре от груза и забот, бриг развернулся на обратный курс.

Сменившись с вахты, Лисянский прошел в кают-компанию. Там допивал чай Гревенс.

— А вы молодец, Юрий Федорович, сноровка у вас явно в крови, быстро оккупировали «купца».

— Как-то неловко получается, — ответил виноватым тоном Лисянский, пропустив мимо ушей похвалу, — провиант на бриге конфисковали, а капитану-то попадет. Да и с флагами — выходит, мы обманом его взяли.

Гревенс несколько озадаченно посмотрел на юношу.

— Вы что же, хотите неприятелю подсобить? Этак он сил наберется, да нас же и поколотит, и еще надсмехаться будет. Война есть война, у нее свои законы. Подмена флагов — прием старинный, испытанный во всех европейских флотах. Кстати, по-моему, англичане в этом деле пионерами являются. Мой совет вам, Юрий Федорович, — Гревенс перешел на дружеский тон, — поразмышляйте основательно. Ежели флотским офицером стать решились бесповоротно, в чем я не сомневаюсь, надобно учиться сантименты соизмерять с воинским долгом.

Грейг похвалил Гревенса за призовой груз и предписал «Подражиславу» продолжать крейсировать в Финском заливе, у Свеаборга, чтобы не дать уйти шведам незамеченными. Эскадра снялась с якоря и пошла к острову Наргену. Пора было пополнять запасы воды и провианта.

Спустя неделю произошел курьез с подменой флагов.

Из всеподданнейшего донесения адмирала Грейга 1788 года, сентября 21: «14 числа пришел во флот фрегат «Подражислав» и командующий оным капитан-лейтенант Гревенс мне доложил, что с мимо идущего английского купеческого судна ему объявлено якобы сие судно того же утра видело 9-ть шведских линейных кораблей, стоящих на якоре при Гангуте, а хотя сие было не весьма вероятно, однако, для лучшего уверения я приказал оному фрегату немедленно идти к Гангуту осмотреть тот наш пост и ко мне возвратиться с известием. 15, 16, 17 — продолжался южный ветер, укомплектовались свежей водою, а 18 числа по утру за невозвращением фрегата «Подражислав» к флоту, я снялся с якоря с 11-ю линейными кораблями и 2-мя бомбардирскими судами пошел к Гангуту и нашел там эскадру под командою Тревенена в прежнем положении. Фрегат же «Подражислав» столь далеко прошел в Гангутский пролив, что за противным ветром нельзя было ему вылавировать оттуда. А что английский шкипер объявил будто там видел шведские корабли, то сему была причина та, то на нашей эскадре подняты были шведские флаги, так как от меня было приказание при появлении купеческих судов, идущих с моря, поднимая шведские флаги, приманывать для снятия груза».

Осенняя штормовая погода держала в напряжении экипажи, особенно доставалось матросам. Эскадра в основном отстаивалась на якорях. Грейг постоянно выставлял дозоры у Свеаборга. Не хотелось упустить безнаказанно шведов. Пользуясь кратковременными штилями, в начале октября шведы пытались помочь Свеаборгу провести мимо Гангута шхерами гребные транспорта. Но гребной фрегат «Святой Марк» вовремя обнаружил их и отогнал обратно. Три дня спустя эти фрегаты, используя штиль, пытались прорваться мористее. И вновь их постигла неудача: 14 шведских канонерских лодок, спасаясь, выбросились на камни, где были захвачены русскими и сожжены.

В непогоду рвало снасти и паруса на кораблях, студеный ветер с дождем заставлял коченеть на верхней палубе не только матросов. В конце сентября сильно простудился и слег адмирал Грейг. Оставив за себя контр-адмирала Козлянинова, он ушел на «Ростиславе» к Ревелю.

Из письма Козлянинова графу Безбородко, октября 16: «С. К. Грейг умер в Ревельском порте на корабле «Ростислав» 15 октября пополудни в 9 часов».

Спустя 10 дней эскадра сняла блокаду — непрерывные шторма вконец измотали людей, на кораблях вышел запас провианта и воды, усилилась течь в корпусах, поизносились за кампанию паруса.

В последний день октября моряки прощались с адмиралом. На Ревельском рейде все суда эскадры с утра приспустили флаги, перекрещенные реи отдавали ему последние почести. Проститься с Грейгом сошли с кораблей многие офицеры, остались старшие офицеры, вахта и подвахтенные. Гревенс с офицерами «Подражислава» медленно поднимались по улочкам Вышгорода. Гроб с телом адмирала стоял на высоком постаменте в Кафедральном соборе.

Простившись с адмиралом, Лисянский и Гревенс вышли на площадь. Тут и там стояли в ожидании процессии офицеры, разбившись на небольшие группы. Чуть в стороне, у входа, скучившись, отдельно собрались командиры кораблей. Среди них выделялся мундиром контр-адмирал Козлянинов. Гревенс направился к ним.

Когда офицеры чуть отошли, Лисянский шепотом сказал Карташеву:

— Гляди, вон земляк Грейга, Тревенен, а рядом с ним Муловский Григорий Иванович.

— А ты откуда их знаешь? — удивился Карташев.

— Как откуда? Помнишь, вскоре после сражения у Гогланда Карл Ильич посылал меня с письмом на «Мстислав». Вот там у него я и был представлен. Тогда же там и Тревенен у него в каюте сидел. Он, брат, с самим Куком кругом света хаживал.

Они помолчали, а потом Лисянский, вспомнив, добавил:

— Там же на «Мстиславе» встретил я Крузенштерна. Который в пятой роте обретался.

Карташев подтолкнул Юрия:

— Да вон он, погляди, к нам направляется.

Действительно, неподалеку стояли офицеры «Мстислава», и Крузенштерн, заметив однокашников, подошел к ним. Вполголоса поздоровался.

Они едва успели переброситься несколькими фразами, как в соборе раздались приглушенные звуки органа и все направились проводить адмирала в последний путь.

* * *

Прошла неделя-другая, залив сковало льдом, и корабли остались зимовать в Ревеле. В эти же недели эскадра Густава III наконец-то сумела уйти из Свеаборга.

В один из вечеров, вскоре после похорон Грейга, Лисянский, задержавшись после ужина в кают-компании, спросил Гревенса:

— Карл Ильич, вы намедни виделись с капитаном 1-го ранга Муловским, а еще раньше вспоминали о замыслах путешествия с ним кругом света.

Гревенс не удивился. И раньше Лисянский не раз пытался с ним заговорить о плавании с эскадрой Муловского, да все как-то было недосуг — то дозорная служба, то стычки со шведами, то беспрерывные вахты.

— Ну, так что? — спросил Гревенс.

— Сия задумка откуда произошла?

Гревенс усмехнулся:

— Так вдруг не вспомнишь. Однако если вы желаете знать, извольте. А заодно чаи погоняем. Благо нынче спешить некуда.

Гревенс крикнул вестового, велел принести им чай. Пока вестовой бегал на камбуз за кипятком, заваривал чай, Гревенс впервые за три месяца совместной службы пристально разглядывал гардемарина «за мичмана». На судне ведь, как обычно, познаешь человека в деле. Во-первых, смотришь, как он правит вахту. Лисянский нес ее исправно и, как правило, без подсказок. Другой старший офицер не примет так грамотно шквал и не скомандует вовремя на паруса, как этот юнец. Дотошно вникает во все тонкости штурманского дела, прекрасно ориентируется в шхерных акваториях от Свеаборга до Гангеудда. Удивляет и его способность обходиться с матросами. На фок-мачте, где он расписан, обычно нет ругани и громких окриков. Боцман, что редкость, туда тоже заглядывает нечасто. Однако по всем позициям на фок-мачте управляются с парусами и рангоутом намного раньше предписанного времени, и, главное, все команды выполнялись «чисто» — без ошибок.

Вначале Гревенс не понимал, откуда истоки такого усердия и навыков матросов. Но потом, не сразу, исподволь понял главную суть. Лисянский не только знал, но и умел делать все, что положено делать матросу, то ли марсовому, то ли на фалах и шкотах. Нередко можно было видеть, как он ловко взбирается на салинг, быстро перебирает на пертах ^[26], не объясняет, а показывает матросу, как вязать или отдавать сезни ^[27]или работать с другой снастью. И еще подметил Гревенс его искренность и непосредственность с товарищами и какую-то непривычную обходительность с нижними чинами. Ни разу не поднял руку на служителей, более того, команды отдавал им, будто просил. Но делал это внятно, четко, быстро. Проглядывалась в нем какая-то душевная благость. «Быть может, он чересчур увлечен богословием. Потому и матросы лучше других его слушают», — подумал невольно Гревенс. Не пропускает ни одного богослужения, на полке у него рядом сочинения Ломоносова, Хераскова и Библия, которая разве что у иеромонаха имеется. В каюте в углу иконка Николая Чудотворца, и перед ней день и ночь зажжена лампада…