Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа

Характерно, что таким ой-калина-ой-малина-языком Дружинин рассказывает не про какую-нибудь несмеяну, а про сегодняшнюю горькую бабью долю.

Тоже и Орешин. «Родина-краса» посажена у него на такой ах-ты-гой-еси-стиль, состоящий из таких «чудо-гуслей», «баянов» и «ковшей застольных», что в результате не остается ни родины, ни красы. Орешин замечателен еще и тем, что у него живая комсомолка превращается в «девчонку-атаманку», а Пугачев именуется «Емельяном-разбойником», несмотря на то, что этот Емельян был не атаманом и не кудеяром, а — вооруженным восстанием.

Очень претенциозны и следующие строки:

Где хоры музык, рев знамен, Походный гул и шквал? Далекий сон, прекрасный сон Приснился и пропал.

Как будто, если без «музыки», то уж и не революция!

А между тем, деревенская психика хотя и без оркестров, а перестраивается заново. Появляются новые культурные навыки. Комплекс социальных инстинктов перетряхивается. И, конечно, в условиях такой деревни, возлюбившей технику и электричество, — «овсяная» и всякая иная «непышная» красота (Дружинин) звучит ложью и юродством во мужике.

Дружинин и сам, разумеется, понимает, что он лжет, «удивляя Москву лаптями», но, во-первых, это его признанье — не более чем очередное лирическое раздумье, а во-вторых, на остальных ста страницах книги литературным фактом являются именно «лапти», «сарафаны» и другие окаменелости.

У него, например, —

Поет ямщик о горькой доле С надрывным хлипом мужика.

И хотя под эту песню 100 лет тому назад дремали исключительно путешествующие помещики, — «ямщик» не умолкает и сегодня.

Он не умолкает, потому что «поет» в русской литературе с самого Пушкина. Он — привычка.

Дурная.

В тихих заводях

О продукции Иосифа Уткина («Первая книга стихов», Гиз, 1928 г.) писалось так много, что я ограничусь здесь только воспроизведением беседы, которая если и не существовала в природе, то могла существовать между автором этой статьи и поэтом.

Автор. Ваша «Повесть о рыжем Мотэле» была хороша наличием в ней некоего сплошного разговора «со всем Кишиневом». Она была «местной» и была укомплектована «наречием». Стихи имели отчетливую общественную нагрузку. И просто удивительно, что от таких вещей вы скатились к умудренной лирике (умудренной за счет чужих эпох).

И. Уткин.

Мы выросли, Как вырастает Идущий к пристани корабль (стр. 31).

Автор. Да, но одно дело — рост и становление пролетарского молодого сознания, происходящие в жестких условиях боевого сегодняшнего задания, а другое дело — плавание по тихим заводям «вечных тем».

И. Уткин.

Когда утрачивают пышность кудри, И срок придет вздохнуть наедине, В неторопливой тишине. К нам медленно подходит мудрость (стр. 48).

Автор. Здесь слишком много «тишины» и «утрат», так много, что стихи кажутся написанными поэтом «пушкинской плеяды». Это — плеядина поэтика. И кроме того, какое вы имеете право «вздыхать наедине»? Если вы человек коммунистической культуры, то каждый свой «вздох», каждую потяготу на усталость — несите под контроль. Вас «обдумают», «починят вам нервы» (И. Сельвинский) и опять пустят в работу.

И. Уткин.

Мне за былую муку Покой теперь хорош. (Простреленную руку Сильнее бережешь!) (стр. 28).

Автор. Тематически это — упадочность, как и всякое вообще воспевание покоя там, где еще предстоят классовые бои. А как поэтическая форма — это романс с резонансом отнюдь не на сегодняшнюю аудиторию. Сегодняшняя аудитория вам романса не закажет.

И. Уткин.

Но если, вновь бушуя, Придет пора зари, — Любимая! Прошу я, Гитару подари! (стр. 30).

Автор. Вот видите, к чему приводит установка на чувствительность. Вы до «гитары» доехали.

И. Уткин.

Интимная гитара, Ты трогаешь меня (стр. 27).

Автор. И еще — до «интимной»!

И. Уткин.

Спой же песню, дорогая, Про счастливую любовь!.. (стр. 71).

Автор. Это — настоящее разоружение. И как бы т. Луначарский ни уверял, что такие стихи знаменуют «благоуханную весну новой мирной культуры», они злоупотребляют своим нейтралитетом.

И. Уткин.

Ах, бедная мать, Ах, добрая мать, Кого нам любить? Кого проклинать? (стр. 60).

Автор. Все это вещи одного порядка. Станковая лирика, в отношении конкретного заказа, сегодня свободна от заявок и отказывается работать на срок. Она требует высокой архаики и привыкла иметь дело с группой весьма условных предметов.

Характерно, что даже «Песня бодрости» у вас звучит, как песня чужой бодрости: Полежаева, Языкова, Подолинского. Проверяя себя на этих поэтах, вы консервируете в своих стихах язык прошлого. В эту песню, если взять ее словарно, могут уместиться очень далекие предки.

Такие песни пишутся не по определенному общественному адресу (ничего специфически советского в них нет), а от случая к случаю. От Случевского к Фофанову.

В частности, критик Лежнев пленился в вашей поэзии молодостью, которая будто бы нарядная и декоративная, а образы — пышны. Но это сомнительная похвала. «Золото, бронза, медь» — это хорошо для Большого театра, а не для молодости.

Горе от романтики

Все неблагополучные семьи, как известно, неблагополучны по-разному. В этом смысле Эдуард Багрицкий («Юго-запад», изд. «Зиф», 1928 г.), в отличие от Орешина или Уткина, «неблагополучен» по романтизму, совершенно безудержному и беспредметному, и по иронии, опускающейся не на те головы, на какие нужно.

Например, было бы не совсем к месту, если б мы вздумали кого-либо из деятелей Октября называть: Бова-Королевич. А между тем, Багрицкий именно так и поступает с историческим Котовским, когда пишет о нем в «Думе про Опанаса»:

Он долину озирает Командирским взглядом, Жеребец под ним сверкает Белым рафинадом.

Отказаться от такого вымышленного Котовского он не может, так как подлинный Котовский шел бы вразрез со стилем поэмы и не удержался бы в контексте, где каждое действующее лицо — не лицо, а обломок былины.