Литература мятежного века

I

Советская литература вышла из реальной действительности. Вопрос стоял так: за или против. Тот, кто искал третий путь, остался на обочине исторического процесса. Таких было много, тех, кто за - горстка. И среди них Владимир Маяковский. "Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня... не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось".11 Активно сотрудничать с Советской властью начали А. Блок и В. Брюсов. Приняли революцию Вересаев, Сергеев-Ценский, Пришвин, Шишков, Чапыгин, Грин, Тренев, Есенин, Шагинян и другие. С.Н. Сергеев-Ценский ответил на приглашение знакомого профессора бежать за границу, поскольку "России нет, Россия погибла". "Вы говорите погибла?! Да, старая Россия погибла, а новая - идет. И я от нее никуда не побегу".12 Те же, кто не принял идеи революции, ушли в эмиграцию: Бунин, Куприн, Андреев, Чичиков, Шмелев, Мережковский, Гиппиус, Арцыбашев, Аверченко, Ремизов, Бальмонт.

К концу XIX века начали прорастать зерна литературы, в центре которой встал простой человек. Первые годы после победы революции для творческой интеллигенции стали мучительными годами корректировки мировоззренческих позиций. В сущности никто из настоящих художников не остался в стороне от социально-нравственных проблем, выдвинутых временем. Александр Блок в статье "Интеллигенция и революция" выразил свое разочарование в интеллигенции, которая была не в силах пережить разлад "своих мечтаний" с реальным ходом истории. Оптимизм поэта питался верой в то, что придут новые таланты, которые пока таятся в народе, "в которых еще спят творческие силы"; они-то и смогут "в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература".13 Блок писал: "Дело художника, обязанность художника - видеть то, что задумано... Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием - слушайте Революцию". Либерально настроенная интеллигенция предала Блока анафеме, обвинив его в "кощунстве", "цинизме", "сухости сердца" и т.д., а непомерно импульсивная Зинаида Гиппиус отказала поэту в праве называться человеком.

Духовной зрелости и четкости художественного мировоззрения потребовала от писателей сама эпоха, круто и резко изменившаяся действительность. Блок на этом перевале забыл о своей Прекрасной Даме, призрачной деве в белом, и, к удивлению, даже к ужасу вчерашних друзей, оказавшихся неисправимыми символистами, декадентами и просто отступниками от идеалов трудового народа, заговорил в стихах, особенно в своей бессмертной поэме "Двенадцать", языком площадей, языком рабочих и солдатских казарм: "Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала, с юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла... Эх, эх, попляши, больно ножки хороши..." Чуткое сердце поэта уловило неотразимую потребность обновления слова, слога, художественного образа. Он понял, что надо навсегда покидать сооруженную из слоновой кости башню уединения и поворачиваться к окружающему миру, к задачам времени. Слово и слог, как бы выхваченные им из уст народа, сблизили его с теми, кто шел "державным шагом" во мглу и непогодь с винтовкой за плечом, с красным флагом, пламенеющим на острие штыка.

В этот период в лирике Анны Ахматовой полыхали багряные отсветы Октября:

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: "Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда..."

....................................................

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Первыми крупными литературными произведениями, отразившими события Октябрьской революции, стали поэма Александра Блока "Двенадцать" (1918) и пьеса Владимира Маяковского "Мистерия-Буфф" (1918).

Вздыбленная революционная действительность выдвинула новые социально-психологические критерии, которые потребовали от писателей структурных изменений художественных форм, опорных точек выразительности. Это было обусловлено самой жизнью, новизной и грандиозностью тем, новизной и грандиозностью задач, вставших перед литературой, потому что народ впервые почувствовал и понял, что искусство принадлежит ему и только ему, и освобожденный от многовековой эксплуатации, он захотел услышать правдиво рассказанную повесть о пройденном пути. Стремление писателей говорить об эпохе от имени людей, "язык которых еще коснеет, словарь которых не приспособлен к выражению необъятно больших, чем обычно, идей и чувств, пробужденных в них революцией, и которые, однако, стремятся на этом недостаточном языке со всею искренностью и точностью изобразить сложное и новое, терзающее или радующее душу", - это стремление было в первые революционные годы главенствующим.

И когда критики отмечали, что у Вс. Иванова нет иных красок, кроме тех, что почерпнуты из деревенского, негородского бытия, а отправным пунктом работы Леонова является "колоритное, локально окрашенное слово", когда для самих писателей были тождественны две проблемы - как ввести разговорный язык в поэзию и как вывести поэзию из этих разговоров, - все это было стремлением создать "эстетику достоверной реальности" словесными изобразительными средствами. Следование "музыке уличных слов и выражений" позволяла писателю посредством поэтического строя жизненного народного языка, фольклорных элементов передать необычность течения времени и происходящих событий, Ориентация на чужую словесную манеру была глубоко содержательна, ибо она была порождена стремлением воссоздать строй чувств и мыслей героя, приносящего с собою в повествование комплекс представлений и оценок своей среды. Речевая манера рассказчика (наличествующего или подразумеваемого) "строит" картину действительности, увиденную и раскрытую героем со своей точки зрения. Говоря словами Бахтина, доминанта художественного видения переместилась в сознание героя, и "весь мир стал выглядеть по-иному".

Это позволило писателям, с одной стороны, ввести в литературу многоголосую Русь, создать невиданное ранее разнообразие социальных типов, с другой - качественно обогатить стиль прозы. Сдвиг речи в сторону преобладания слова героя в своем крайнем и конечном выражении нес в себе возможность полного отмежевания автора от героя, позицию полного словесного невмешательства, поскольку герой сам со своими особенностями мышления и чувствования представительствовал от себя и говорил за себя. В этом были противоречия найденной формы, вскоре обнаружившиеся, в этом были и ее несомненные преимущества, остро ощущаемые писателями в эпоху демократизации литературы.

Молодые таланты, пришедшие в литературу на самой гущи народной солдатских, рабочих и крестьянских масс, - не только знали народную стихию, они сами были ее частицей. Они хорошо владели народным языком и, что особенно важно, чувствовали, понимали и выражали образ мышления народа, его психологический и умозренческий настрой, революционный пафос, и стремились поведать о событиях революции и гражданской войны как бы устами самого участника, отразив его личностное видение и восприятие.

Разве не таковы, скажем, повествователи из книги рассказов "Люди конные", написанной "чутким и своеобразным художником" (С. Буденный), участником революции Дмитрием Крутиковым? Послушаем "сердечную политграмоту" дядьки Захара Дудака:

"Ежели противник тебя сильнее на счет и ежели кони у него оборотисты, а кишка толще, ежели получилась у тебя неустойка и уносишь ты на жеребячьих ногах ежову голову - уноси, гад! Уноси и помни, будто есть еще впереди время и место подходящее, будто можешь ты, чертова дудка, обернуться и на супротивничка зубы оскалить.

Когда убьют под тобой коня и не случится тебе больше ничего, акромя как взяться за наган, и ежели есть в ем какая надежда, разряди ту надежду в свою пустую манерку.

Когда окружат тебя ненавистные противнички, засверкают глазами и шашечками над твоей папахой и нет у тебя вылаза от хрипучего приказа сдаваться нельзя. Подними ты, дружок, рученьки белые до горы, мотнись вперед и зубами норови ворогу в ногу вцепиться. Очень занятно, когда отсобачит вражья сабелька твою голову начисто с белой шейки и будет та головка забубенная мотаться туда-сюда на вражьей ноге.

Ежели, на худой конец, взяли тебя противнички под твои сучьи печенки, привели тебя, воробушка, в чистую горницу, в офицерский суд, искозыри ты, дружок любезный, всю эту нацию, плюнь сердечно на зеленый столик и конвойным скажи:

– Вали, братишка! Гони куда следует! Черти вы кислосерые, когда вы только мозги прочистите? Аммануют вас!

И когда поведут тебя, любезный боец, на смертельную казню и пальнут тебя на последнем твоем месте - не поддайся в останний час. Набери, дружок, силенки на четыре словечка, крикни врагу, чтобы не сомневался:

– Лярвы! Разве так стреляют?

Помереть потом можешь. Помереть каждому полагается".

Так сказывал Захар политграмоту, от которой стыли в гордости и решимости лица красногвардейцев.