Литературная Газета 6268 (№ 13 2010)
Шрифт:
Американский художник Эндрю Уайет трактуется как «анахорет», боящийся «большой жизни», грустно-отрадный Федерико Феллини попадает в один ряд с безнадёжно отчаявшимися авторами типа Фрэнсиса Бэкона, мощный и самобытный Михаил Шварцман кажется вторичным на фоне открытий западного модернизма, глубочайшего и лиричнейшего Роберта Фалька автор мимоходом называет «кабинетным»… Однако отдельные творческие личности всегда больше каких-либо «глобальных» течений и интеллектуальных построений. А «малое» и «камерное» в искусстве нередко весомее и значительнее того, что выражает «магистральные» линии эпохи. Всё это издержки большого, крупными мазками написанного полотна.
Наш автор – сторонник «антропологии недоверия», которую он прослеживает в искусстве и философской мысли начиная с эпохи Возрождения. Заявлена позиция «постановки диагноза», то есть перед нами вроде бы некий космический
Многие из нас хорошо подумают, прежде чем пойти на современную выставку, новейший фильм или спектакль. Можно впустить в себя смертельную дозу яда. Александр Якимович во всеоружии искусствоведческой и культурологической эрудиции многое в этой ситуации проясняет. Мне здесь видятся уроки опять-таки походя задетого автором Чернышевского, который некогда высказал мысль о приоритете жизни перед искусством. Во многом продолжая эту замечательную традицию, автор видит безжизненность, античеловечность тех философских позиций, которые породили современное искусство. Тут подорваны связи с жизнью – искусство превращается в систему знаков, только «сигнализирует о событиях, процессах и явлениях, а не моделирует их». Становится страшно, что при таком разрыве с традицией современный зритель скоро и «Трёх богатырей» перестанет воспринимать!
По мнению автора, культурологическая мысль «жрецов» новейшего искусства, как и само это искусство, утратила центр, задевает «парадоксы эпохи по касательной». Сартр, Камю, Беньямин говорили о «поражении человека», но это была позиция стоицизма, гордого и героического отчаяния. Им на смену пришли мыслители, не готовые «отчаиваться», объявившие, что всё «невсерьёз», все смыслы, все ценности, все табу отменяются. Автор остроумно называет эту позицию «философией обезболивания». Авторский «диагноз» неутешителен: «саморазрушительная мысль с резко выраженным садомазохистским уклоном в сторону «забавного апокалипсиса». «Антропология недоверия» – безнадёжно пессимистичное понимание положения человека в мире, однако в русской традиции всегда было «два голоса», две возможности – вспомним «две доли» Баратынского или «два голоса» Тютчева. И – о чудо! – в конце книги в разговоре о советском искусстве 80-х годов автор каким-то своим «хитрым» образом вышел на идею «двух голосов». Он пишет об «апокалиптической» (вполне безнадёжной) и эсхатологической традиции, дающей надежду на преображение и свет. Возникают имена Высоцкого и Андрея Тарковского, художницы Старженецкой и скульптора Комелина…
Неожиданно возникший на довольно мрачном фоне политики, философии, искусства минувшего столетия, этот «свет надежды» словно бы намекает, что задача «превращения падения в полёт», выдвинутая Карлом Ясперсом, вовсе не столь безнадёжно утопична. Во всяком случае, наш ироничный, скептичный и многоумный автор этой возможности не исключает…
Вера ЧАЙКОВСКАЯ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Ненастоящий Штирлиц
Искусство
Ненастоящий Штирлиц
РАЗБОР
Название для своего нового фильма Сергей Соловьёв выбрал самое что ни на есть простое – «Одноклассники». Зато сам фильм, как обычно, получился исключительно запутанным: вопросы без ответов, ответы без вопросов. Жить без целей, ориентиров и критериев, конечно, легче и приятнее, чем с ними. Но не слишком ли увлеклись мы раскачиванием нашего хрупкого мира, в котором и так хаоса больше, чем порядка?
Предполагалось, что это будет короткометражная новелла для альманаха известного интернет-сайта. Сюжет простенький, без каких-либо психологических мотивировок, сочинила ученица Соловьёва – Соня Карпунина. Она же, кажется, и должна была его снимать. И название для него придумали вполне себе инфантильное – «Агу, или Одноклассники». Идея с альманахом провалилась, но процесс, по всей видимости, пошёл: мэтр уже обрёл новую юную музу и решил (разумеется, переписав сценарий
и дав в нём музе главную роль) сделать для неё то же, что некогда сделал для Татьяны Друбич, – придумать настоящий киношный мир. Он, собственно, и не скрывает, что «Одноклассники» – это «Сто дней после детства» образца нулевых годов XXI века. Самому режиссёру «вторая Друбич» необходима. Как воздух. Он готов забыть о том, что копия всегда хуже оригинала.Соловьёв до сих пор искренне верит, что всё самое важное и прекрасное у человека начинается лет в десять, а к двадцати уже заканчивается. Все последующие годы – лишь ностальгия по утраченному раю и плач над разбитыми надеждами. Поскольку не взрослеть в буквальном смысле слова у него не получается, он пытается остаться в этом временн'oм диапазоне с помощью своих фильмов. Но по мере того, как увеличивается дистанция между идеалом и реальным возрастом мэтра, тем сложнее ему её преодолевать: всё явственнее прилагаемые усилия, всё эфемернее достигнутый результат. Так что судьба «Ста дней после детства» не светит «Одноклассникам» ни при каком раскладе.
Потому что пионерский лагерь советских времён, в котором ставят «Маскарад», реальнее выпускного бала на теплоходе, с борта которого вступающие в жизнь герои бросают в воду настоящий золотой слиток. И обморок Ерголиной потрясает сильнее взрезанных вен барышни, которой режиссёр даже имени дать не удосужился. Потому что жизнь – искреннее голой схемы, где помимо безымянной, но очень красивой (с точки зрения режиссёра) девочки есть ещё и два мальчика – не очень красивый и небогатый Стёпа (Аристарх Венес) и очень красивый и богатый Федя (Константин Крюков). А также наличествуют родители-толстосумы, против власти которых в меру своих сил и возможностей протестуют подросшие детки; обожающий Виктора Цоя бомж, в прошлом талантливый скульптор, а ныне – алкоголик (Михаил Ефремов, который, вероятно, решил, что при переходе из картины в картину перевоплощаться ему уже совершенно не обязательно); похожий на Бориса Гребенщикова некто, без пяти минут нобелевский лауреат, продолжающий искать смысл жизни (хороший актёр Даниэль Ольбрыхский, видимо, просто получавший удовольствие от процесса съёмок, но так и не понявший до конца, кого же он всё-таки играет). А ещё заплёванный питерский двор-колодец и шёлковый песок раеподобного острова Гоа. И маленький индиец, которого в финале поведёт по этому песку усыновившая его красивая девочка.
Кстати, глядя наКарпунину, трудно отогнать от себя назойливый вопрос: диалоги молодых героев она прописывала или это Сергею Александровичу оказались не по плечу трудности перевода собственных мыслей на сленг нынешних двадцатилетних? Взрослые персонажи изъясняются и внятно, и логично, и – что не менее важно – соответственно возрасту, зато одноклассники несут такую околесицу, что хоть из зала беги.
«Хочется какой-то связи – связи нет…» Это из песни про Штирлица некогда весьма популярной группы «Иван-кайф», звучащей в фильме. Похоже, в ней ключ ко всей картине. Как всегда, у Соловьёва связи между его героями и реальной жизнью нет. И не предвидится. Нет, я вовсе не призываю одного из самых сюрреалистичных режиссёров отечественного кино взять и в одночасье перековаться в сурового реалиста. Но этот вечный гимн бесцельности взрослой жизни от уважаемого мэтра, приближающегося к собственному семидесятилетию, уже начинает наводить на грустные размышления. Симпатии режиссёра полностью на стороне юных персонажей и двух обаятельных маргиналов, которые отличаются от них только возрастом, но никак не мировоззрением. А между тем если спуститься с небес на землю, то есть выйти из кинозала в реальный мир, то придётся признать: что бы там ни происходило с человеком до двадцати лет, по достижении этого порога ему уже хорошо бы понимать, не только чего он не хочет делать в этой жизни, но и что хочет.
Именно делать. В смысле – работать. То есть производить конкретные материальные или духовные ценности, получая при этом не только зарплату, но и удовлетворение от хорошо выполненной работы. Бунтовать против родителей сегодня не подвиг: складывавшиеся веками неписаные нормы семейной иерархии списаны с корабля современности. Можно без зазрения совести пользоваться родительскими деньгами, презирая при этом и деньги, и родителей, но отнюдь не себя, любимого, не отказывающего себе ни в каких земных удовольствиях, но при этом ничего стоящего в своей жизни пока ещё не совершившего. Сегодня можно искать себя хоть до пенсии, никто тебе слова не скажет. Наоборот, посочувствуют: такая тонко организованная личность не может существовать в грубой повседневности, ездить в час пик в метро и просиживать штаны в офисе. О том, чтобы водить грузовики, класть кирпичи на стройке или, упаси Господи, сеять хлеб и доить коров, речь, как вы понимаете, не идёт в принципе. Это – для настоящих Штирлицев. А мы – не настоящие. И гордимся этим.