Литературная Газета 6283 (№ 28 2010)

– Орден изначально учреждался для военных?

– Да, но потом решили, что деятели культуры могут не меньше военных сделать для процветания империи. Девиз ордена так и звучит: «Для Бога и для Империи». Британцы так хранят свои национальные традиции, что нам у них надо поучиться. Им плевать, что о них говорят другие, традиции святы и неприкосновенны. Ибо они цементируют нацию.

– В вашей интерпретации Холмс и Ватсон стали примером настоящей мужской дружбы.

– И не могло быть иначе. Мы с Виталием были очень дружны. Дружили наши дети и жёны. Дружбу сыграть невозможно. Объектив объективен, говорил мой учитель, кинооператор Сергей Павлович Урусевский. Можно любовь сыграть, а дружбу – не получится. Шекспир в сонетах ставил дружбу выше любви. Потому что любовь может быть безответной, а дружба – нет. Она невозможна без глубокого взаимопонимания, совпадения мировоззрений, сходства в восприятии окружающего мира, признания общих моральных ценностей. Это доверие и взаимопомощь. Так у меня с композитором Геннадием Гладковым: скоро 70 лет, как мы дружим. И конечно, дружбу держит совместная творческая работа. С Соломиным мы же не только вместе снимались. Он попросил меня написать для него пьесу. В 83-м поставил в Малом «Моего любимого клоуна» и сыграл там главную роль. Для меня его уход – рана незаживающая. И всё равно он всегда рядом.

– Что выигрывает литературное произведение и что теряет при переносе на экран?

– Ничего не теряет, если исполнитель становится соавтором писателя.

– Нешуточное дело быть соавтором, скажем, Сервантеса.

– Нешуточное. Классику нельзя играть по принципу «я так вижу». Не может быть разночтений, вариантов. Фильм, снятый о Холмсе Гаем Ричи, чудовищен. Никакого отношения к Конан Дойлу он не имеет. Не может быть автор с мировым именем предлогом для фильма или спектакля. Я всё думаю о тех, кто калечит Гоголя. Как они его не боятся? Полагаю, Николай Васильевич всё видит, и Бог весть, как это им аукнется.

– Гоголь – ваш любимый автор?

– «Мёртвые души» – моя настольная книга. Я её наизусть знаю.

– А кроме Гоголя?

– Чехов. Булгаков. Для меня он – особенный автор. Отец был очень дружен с Михаилом Афанасьевичем. Я в своё время даже книгу написал об этом. Англичан люблю. Больше всего – Диккенса. В юности от «Дэвида Копперфилда» оторваться не мог.

– А к Честертону как относитесь?

– С большим уважением. У него удивительные по меткости мысли. К примеру: «Надо быть очень внимательным при выборе родителей». Каково?! Было время, когда зачитывался Хемингуэем. Гена Шпаликов наше поколение назвал «ушибленным Хемингуэем». Я недавно записал на диск «Старик и море».

– Если браться за «Дон Кихота», нужно самому отчасти быть Дон Кихотом. В вас это есть?

– Конечно. В человеке много всего понапихано. Надо только суметь выудить. Не подлаживать героя под себя, а самому влезть в его шкуру. Фильм «Дон Кихот возвращается» был моей декларацией. Я обдумывал его не один год. Ложное толкование Дон Кихота было придумано в XVIII веке французскими энциклопедистами, и с тех пор это клише так и существует. Оно не имеет ничего общего с тем, что хотел сказать Сервантес в своём романе. Им нужен был рыцарь без страха и упрёка, защитник народа, и Санчо – человек из народа, сумевший стать правителем.

– По-вашему, роман не об этом?

– Абсолютно не об этом. Дон Кихот никакой не рыцарь. Он идальго (а это не одно и то же!), который охотился на зайцев и читал рыцарские романы, ими зачитывались потом и основоположники марксизма-ленинизма. И дочитался до того, что решил: он один знает, как нужно устроить мир. Мы знаем таких донкихотов – Ленин, Че Гевара. У художника Коржева есть портрет Дон Кихота с лицом Ленина. А Санчо – простолюдин, одержимый страстью быть губернатором, то есть страстью к должностям и власти. Оба они воплощение безмерной гордыни – «я есть истина в последней инстанции». Они бродят по Европе, как призрак коммунизма. Или ты признаешь Дульсинею, или тебе каюк. Сравните: либо ты принимаешь коммунизм, либо – на Соловки. Санчо быстрее понял, что к власти непригоден, а Дон Кихот так и остался при своём заблуждении. У Сервантеса всё написано. Нужно только читать внимательно. Даже в названии Дон Кихот назван хитроумным. Но это же ирония! Заступник народа не может быть хитроумным. Энциклопедистам нужен был идеальный образ. Они в Бога не верили, значит, нужна была хоть какая-то замена.

– А почему фильм назван «Возвращение Дон Кихота»?

– Потому что он время от времени возвращается в каждого из нас. Телевизионщики любят спрашивать прохожих о том, что бы они сделали, если бы стали президентом страны. И те начинают делиться своими мыслями по отмене налогов, роспуску армии и т.д. И ведь ни один не сказал: «Ребята, да вы что, какой из меня президент!» Каждому из нас временами кажется, что мы знаем, как управлять миром. Вот это донкихотство и есть. У Сервантеса даже ещё глубже. Дон Кихот вмешивается в живое течение жизни. Он мешает людям жить, потому они его и колотят. У Сервантеса есть поэтическое воплощение этой мысли: мельницу, где мелют муку, из которой пекут хлеб, Дон Кихот называет чудовищем. Он источник жизни чудовищем называет! Вот такой заступник, за которым можно идти, ни о чём не думая. Он сам тебе скажет, кого любить, а кого – ненавидеть. Для меня эта картина была попыткой сказать правду.

– Вы говорили о соавторстве, но и в придуманных вами «Бременских музыкантах», и в «Карлсоне» есть много такого, чего в первоисточниках нет.

– Нам хотелось найти повод для радости. Вот мы его и нашли. У братьев Гримм, конечно, ничего спросить нельзя, а вот Линдгрен, которой показали нашего «Карлсона», сказала, что он получился именно таким, каким она его придумала, несмотря на расхождение с её текстом. Она как-то сломала ногу, лежала в мансарде, за окном – крыши, и думала: как хорошо было бы уметь летать. Так что это история о внутренней свободе, которая так нужна человеку в любом возрасте.

– Ваша первая публикация тоже была сказкой?

– Сказок было несколько. В «Литературной России» их всё никак не решались напечатать, опасаясь, что читатель увидит в них «ненужные подтексты». Пока мне редакторы это объясняли, в комнату вошёл человек в красном свитере. Он прислушался к разговору и сказал: «Какие ещё подтексты! Я читал, никаких там подтекстов нет. Готовьте к публикации, а я напишу предисловие». И только потом протянул мне руку и представился: Лев Кассиль.

– А больше сказок не будет?

– Не знаю.

– Время несказочное?

– Да нет, при чём тут время. Было увлечение такое. Сказка ведь близка к поэзии…

– …А стихи пишутся либо сами, либо это не стихи…

– Маршак считал, что сказки – самый трудный жанр. Только тот, кто умеет сочинить сказку, может заниматься драматургией.

– Видимо, те, кто пишет современные пьесы, сказок сочинять не могут. И, судя по всему, не смогут никогда.

– Совершенно согласен. Театр меня разочаровывает всё больше. Он перестаёт нести людям надежду, а без этого театр, да и любое искусство, существовать не может.

– А в чём вы черпаете надежду? Как вам удаётся держать удар?

– У меня характер казачий. Танки грязи не боятся. И потом, у меня тыл очень крепкий.

– Для вас семья – одна из высших ценностей в жизни. К сожалению, многие считают, что она человеку в лучшем случае совершенно не обязательна…