Литературная матрица: учебник, написанный писателями. ХIХ век

Гроб везли долго, в конце концов законопатили, опустили в землю и зачем-то залили нефтью. Измученная горем вдова Нина родила мальчика, который не прожил и дня. На могиле Грибоедова на горе Святого Давида в Тифлисе, то есть в Тбилиси (где поэт и завещал себя похоронить), она велела выбить надпись: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?»

Два светила

На эту смерть откликнулся и Пушкин. Последняя их встреча случилась уже после смерти Грибоедова. Один Александр Сергеевич повстречал гроб другого. Возле крепости Гергеры Пушкин увидел повозку с гробом. «Несколько грузин сопровождали арбу, – вспоминал Пушкин. – “Откуда вы?” – спросил я. “Из Тегерана”. – “Что вы везете?” – “Грибоеда”». Грибоеда, дорогой…

Грибоедов был близок к так называемым младоархаистам. Они ратовали за чистоту и исконность языка, за возможность использовать в литературных текстах так называемое просторечие, да и вообще были зациклены на близости ко всему «народному», «подлинно русскому». Их радикальными продолжателями можно назвать Велимира Хлебникова или Андрея Платонова. Пушкин же принадлежал к арзамасцам – компании европеизированных поборников новых, передовых тенденций в развитии литературного языка и художественных форм.

Но Пушкин и Грибоедов общались поверх этих стилистических барьеров. У них были отношения приятелей.

Вспоминая о Грибоедове, Пушкин достигает интимной, исповедальной ноты (как в известном своем стихотворении, заканчивающемся словами «Но строк печальных не смываю…»): «Его меланхолический характер, его озлобленный ум, его добродушие, самые слабости и пороки, неизбежные спутники человечества, – все в нем было необыкновенно привлекательно. Рожденный с честолюбием, равным его дарованиям, долго был он опутан сетями мелочных нужд и неизвестности. Способности человека государственного оставались без употребления; талант поэта был не признан. Жизнь Грибоедова была затемнена некоторыми облаками: следствие пылких страстей и могучих обстоятельств».

Грибоедов был слишком родствен Пушкину по гражданским настроениям, любви к яркой жизни и более всего – по той дерзости авторского слога, которая сделала пьесу «Горе от ума» бессмертной: ведь в ней он поставил успешный эксперимент – соединил русскую разговорную речь с высококлассной литературой. Грибоедов – соперник-современник Пушкина. Написавший значительно меньше, однако родственный по силам. Два солнца. Именно два. Солнца. Солнечные таланты.

Архаист ли, арзамасец ли – паутина теории тает и пропадает в солнечном огне. Оба не вмещаются в литературные и политические классификации. Их роднит молодеческий, свежайший звон строки. Роднит их и идейное равновесие. Об этом хочу написать подробнее – о равновесии, соблюдавшемся при всей пламенности их нравов.

Что это за равновесие такое и почему Грибоедова, как и Пушкина, делили западники и славянофилы, еще яростнее рвут и делят «либералы» и «патриоты»?

Это особый талант – любить родное и оставаться свободолюбцем. Таково истинное благородство, противостоящее левому и правому сектантству. Насмешливость, несуетность, глубина. Способность видеть в родном и любимом как хорошее, так и дурное. И все равно, невзирая ни на что, любить. Понять противоречия России. Она край холода и насилия – и место волшебства и мечтаний. Да и сама жизнь – и траурно-горька, и ослепительно-сладостна.

Это божественный талант. Здесь, дорогой читатель, я не удержусь и затрону «политику».

Идеологическое мельтешение тоже претендует на глобальный знаменатель. Каков этот знаменатель? У «патриотов» их мессианский идеал отменяет художественные критерии: все средства хороши, лишь бы торжествовали «наши». Лес рубят – щепки летят. Безжалостная правда римских легионеров. Зверская правда полковника Скалозуба. («Довольно счастлив я в товарищах моих, / Вакансии как раз открыты: / То старших выключат иных, / Другие, смотришь, перебиты». Или про Москву: «По моему сужденью, / Пожар способствовал ей много к украшенью». Или про либеральный клуб: «Я князь-Григорию и вам / Фельдфебеля в Волтеры дам, / Он в три шеренги вас построит, / А пикните, так мигом успокоит».)

У «либералов» общий знаменатель – «порядочность», которую иногда называют изрядной. «Либералы» – обитатели узких прослоек и зоркие ценители индивидуального, но в этой среде нет простора для страсти. Синдром гетто или репетиловского кружка («Поздравь меня, теперь с людьми я знаюсь / С умнейшими!!»). Есть мелкий стиль, подслащенные штампы и – в итоге – отрицание личности, суетливый шум клуба («Я сам, как схватятся о камерах, присяжных, / О Бейроне, ну о матерьях важных, / Частенько слушаю…», «Шумим, братец, шумим»). Проблема «либералов» – выборочность их гуманизма, система двойных стандартов. Если «патриоты» – дуболомы, как Скалозуб, «либералам» свойственна скользкая гибкость Репетилова.

Война «патриотов» и «либералов» – вечна. На чьей стороне в те времена было государство? Да как и во все времена! Преимущественно на стороне «патриотов», хотя и их держало в узде. Кое-что в стиле управления, конечно, зависит от личности правителя, но в принципе государство – это большой офис, где важнее всего – четкий менеджмент, подчиненность персонала и функциональность распорядка. «Патриоты» и «либералы» зачастую карьерно соседствуют в этом офисе, сидят рядышком за мониторами, но редко когда чаянье тех или других полностью совпадает с направлением деятельности офиса…

«Патриоты» с их гигантоманией вызывают у свободного человека агорафобию, «либералы» с удушливой узостью – клаустрофобию.

А позиция Грибоедова, как и Пушкина, – редчайший пример одновременной отстраненности от общества и вовлеченности в его дела, самостоятельного поиска, который в итоге привел к выбору равновесия – любить и Родину, и свободу. «Странною любовью», – написал их брат Лермонтов. (Влияние Грибоедова на Лермонтова было велико. «Маскарад» Лермонтова вдохновлен «Горем от ума».)

…Я думаю даже, что смерти Грибоедова, Пушкина, Лермонтова (миссия в Тегеране, дуэль с Дантесом, дуэль с Мартыновым) – это что-то вроде искупительной жертвы…

Свободная личность не синоним праведника. Как это сочеталось в Грибоедове – сочинять пьесу «против гнусной российской действительности» (слова самого автора) и быть при этом крупным государственным чиновником? Мыслимо ли это – дружить сразу с крамольником Чаадаевым и цепным Булгариным? Написать в юности фрондерскую пародию «Дмитрий Дрянской» (оцените название: так передернуть имя доблестного Донского! Текст этой комедии не сохранился, но сюжет известен: русский профессор Дрянской усыпляет немецких конкурентов своим вяло-бездарным выступлением. Чем не подарок «либералам»?) – и спустя всего лишь несколько лет опубликовать в «Вестнике Европы» «Письмо из Бреста Литовского», составленное едва ли не молчалинским языком: «Неподражаемый государь наш на высочайшей степени славы помнит о ревностных, достойных чиновниках и щедро их награждает». Думаете, тоже пародия? Современники не сомневались, что все на полном серьезе. «Вестник Европы» даже сопроводил это письмо ехидным замечанием: «Из уважения к его чувству мы ничего почти не переправляли ни в стихах, ни в прозе. Впрочем, нельзя читателям требовать от Марсовых детей того, что мы требуем от детей Аполлоновых…»

И кстати: «верноподданническое» это письмо, полное наглых самцовских открытий и действительно вылепленное в стилистике мускулистого наива, уже обнаруживает одновременно и ту присущую «Марсовым детям» лозунговую афористичность, которая потом так широко распахнется в «Горе от ума», и привет от бога солнца Аполлона: «Болтливость пьяного есть признак доброты; / Пииты же, как искони доселе, / Всех более шумели, / Не от вина, нет, – на беду, / Всегда они в чаду…»

Солнце переплавляет противоречия.