Литературные раздумья. 220 лет Виктору Гюго

– Извините, товарищ редактор, – деликатно вмешался Лазарь Борисович. – Может, сядем пить чай, отметим прибытие Михаила. Ведь человек с дороги…

И уже через десять минут Михаэль сидел за столом и рассказывал о своём коротком, но насыщенном событиями боевом пути. Особый интерес вызвал морской переход из Таллина в Кронштадт. Присутствующие почти ничего об этом не слышали. К концу застолья Михаэль чувствовал себя так, словно знал этих людей давно. Напряжение спало. Теперь он был рад, что не попал к Игнатьеву. Много говорил, и слушатели переживали вместе с ним трагедию обороны Таллина, ужасались гибели беззащитных перед бомбами и минами кораблей и не знали, что их собственная судьба скоро будет страшней и тяжелее даже таллинской эпопеи.

Михаэль сдружился с новыми сослуживцами, особенно с Севой, и перестал тосковать о Латышской дивизии. О русской литературе он кое-что знал из школьной программы и от матери, о советской – мало, и фамилия Севы, покойный отец которого был очень известным поэтом, ничего не говорила Михаэлю. Севу это задело, и Михаэль долго доказывал новому приятелю, что при режиме президента Ульманиса всё советское находилось в Латвии под запретом. И редактору пришлось объяснять то же самое. Это поставило вопрос о работе Михаэля в газете. С языком у него проблем не было, но не хватало знаний и понимания советской действительности. А тут ещё ответственный секретарь сказал батальонному комиссару:

– Боюсь, Николай Дмитриевич, придётся отчислить Гольдштейна из газеты. Отправим-ка его лучше в политуправление армии. Пусть там решают, как использовать.

– Это ещё почему?

– А разве не ясно? Из буржуазной семьи парень, гимназист. В реалиях наших недостаточно разбирается. Он уроженец Прибалтики, а у нас тут идеологический фронт. Мы же с вами циркуляр насчёт прибалтов читали? Читали.

– Помню, – отозвался редактор, не желая уступать и ища какую-нибудь зацепку. – А как же Латышская дивизия? Доблестно воюют, говорят…

– И всё равно. Воспитание, образование… Ну не советский он.

– Это как? Ведь заместитель политрука, комсомолец…

– А так. Недосмотрели там, где политработником его сделали. А нам, если что, – отдуваться.

Но редактору не хотелось терять Михаэля. Этот юноша ему нравился, и, хотя ответственный секретарь был прав, батальонный комиссар ухватился за соломинку:

– Пусть съездит завтра с Севой в Тринадцатый кавалерийский. Поговорит с людьми, попробует что-нибудь написать, а там посмотрим.

Тринадцатый кавалерийский корпус готовился наступать на Любань. От того, будет ли взята эта мало кому известная железнодорожная станция, зависела судьба Ленинграда. Михаэль много слышал о ленинградской блокаде, но плохо представлял себе, что творится в этом умирающем от голода и холода огромном городе. Не только ответственный секретарь – Михаэль и сам сомневался, что подходит на роль военного корреспондента. Сева числился писателем. Он и в самом деле писал стихи, пробовал себя в драматургии, и у него получались хорошие статьи, а Михаэль был от этого далёк и не понимал, зачем его отправили вместе с Севой. Тот своё дело знает, а он?

– Будем первыми, кто передаст репортаж из освобождённой Любани, – сказал по дороге Сева. – Представляешь? А потом, – мечтательно заговорил он, – в сводке Информбюро скажут: войска Второй ударной армии, нанеся мощный удар во фланг и тыл группировки противника, прорвали блокаду Ленинграда. Может, мама моя услышит…

На следующий день армада немецких самолётов налетела на штаб корпуса. На счастье, самого штаба уже не было в деревне. Он переместился в лес. Незадолго до налёта Михаэль направился туда, чтобы написать заметку для газеты. Вернувшись обратно, он увидел обгоревшие остовы домов, превращённый в руины госпиталь и людей, пытавшихся вытащить из-под обломков и мёртвых, и тех, кто ещё подавал признаки жизни. Севы не было нигде, и никто ничего о нём не знал. Спустя некоторое время к Михаэлю подбежал какой-то боец.

– Зайдите в ту избу. – Он показал на уцелевший дом. – Ваш товарищ там.

В избе лежал мёртвый Сева, а с ним ещё двое военных и девушка-санинструктор. Их всех расстрелял в упор снизившийся почти до земли мессершмитт. Михаэль привык к войне, привык к убитым, но, возвращаясь в редакцию с телом погибшего военкора Всеволода Багрицкого, не мог сдержать слёз. И на похоронах, оглядывая не слишком многочисленную процессию, он вдруг вспомнил рассказ Севы о том, что гроб его отца сопровождал на кладбище эскадрон кавалеристов. Сева процитировал тогда ставшие советской классикой отцовские стихи:

Нас водила молодостьВ сабельный поход,Нас бросала молодостьНа кронштадтский лёд…

И долго объяснял Михаэлю, имевшему смутное представление о гражданской войне в России, откуда взялся «кронштадтский лёд» и за что поэт Эдуард Багрицкий удостоился почётного погребения. И Михаэль всё больше убеждался, что с такими пробелами в советских знаниях ему нечего делать в газете.

* * *

Тем не менее на следующий день после гибели Севы редактор сказал:

– Нет больше Севы. Придётся тебе написать о вашей поездке. День-другой подожди, пусть наши Любань возьмут…

Но станцию так и не взяли, хотя передовые части советских войск находились в десяти километрах от неё. Михаэль не знал, как быть. Не решаясь напоминать о себе, написал заметку о пребывании у конников, о гибели Севы. Прочитав текст, батальонный комиссар вздохнул:

– Ладно. Напечатаем. Хотя до Севы тебе, как… – Он покачал головой и безо всякого перерыва продолжил: – Немцы наш «коридор» у Мясного Бора перекрыли… Понимаешь, что это значит?

Что это значит, Михаэль понял через несколько дней, когда наполовину уменьшившийся паёк вызвал голодные судороги в желудке. А вскоре в редакции появился черноволосый старший политрук. Столкнувшись с Михаэлем и широко улыбаясь, протянул руку:

– Муса Залилов. Татарский поэт.

– Очень известный у себя на родине поэт, – сказал редактор, когда Залилов ушёл, – гордость Татарии. Там его зовут Муса Джалиль.

Не будь редактора, Михаэль не узнал бы об этом, потому что о себе и своём творчестве Муса распространялся мало. От него исходила энергия, свойственная лишь глубоко убеждённому в правоте своего дела человеку. Пришёл он на место Севы, почти всё время был на выезде, и, читая его корреспонденции, Михаэль начал понимать, что такое настоящий писатель. Свою неудачу он переживал мало. Талант не приобретёшь. Его надо иметь. Понимал это и редактор. Кроме того, ему тоже передалась обеспокоенность ответственного секретаря.

– Отправим тебя завтра в политуправление. Хоть ты и не офицер, а всё же – политработник. Скажешь, что нестроевой, документы покажешь, подыщут тебе что-нибудь.

Редактору было неудобно: сам перетащил парня сюда, а теперь…

И всё же Михаэль не огорчился. Он успел привыкнуть к этим не совсем военным людям, но знал, что редактор прав. Огорчились другие. Муса Джалиль, которому Михаэль рассказал об оставшейся в Риге семье, даже обнял его.

– Мы успеем. Спасём твоих, обязательно спасём. Красная Армия придёт.